Франсуаза Саган - Здравствуй, грусть
В половине двенадцатого Сирил отправился домой, а на козьей тропе появился отец со своими двумя женщинами. Он шел посе-редине, поддерживая обеих, подавая руку то одной, то другой с присущей ему одному любезной непринужденностью. Анна была в халате-она спокойно сбросила его под нашими пристальными взглядами и вытянулась на нем. Тонкая талия, безукоризненные ноги-только кое-где кожа чуть заметно увядала. Конечно, тут сказывались годы постоянных, неукоснительных забот. Вздернув бровь, я с невольным одобрением посмотрела на отца. К моему великому удивлению, он не ответил на мой взгляд и закрыл глаза. Бедняжка Эльза имела самый жалкий вид-она обмазывала себя оливковым маслом. Я не сомневалась: еще неделя, и мой отец... Анна обернулась ко мне.
- Сесиль, почему вы здесь так рано встаете? В Париже вы оставались в постели до полудня.
- Там мне приходилось заниматься. Это валило меня с ног. Она не улыбнулась; она улыбалась, только если ей хотелось, а из вежливости, как все люди - никогда.
- А ваш экзамен?
- Завалила,-бойко объявила я.-Завалила начисто.
- Вы должны непременно сдать его в октябре.
- Зачем? -вмешался отец.-У меня самого никогда не было диплома. А живу я припеваючи.
- У вас с самого начала было состояние,- напомнила Анна.
- А у моей дочери не будет недостатка в мужчинах, которые смогут ее прокормить,-благородно сказал отец.
Эльза засмеялась было, но осеклась, когда мы все трое по-смотрели на нее.
- Надо ей позаниматься во время каникул,-сказала Анна и закрыла глаза, показывая, что разговор окончен.
Я с отчаянием посмотрела на отца. Он ответил мне смущенной улыбкой. Я представила себе, как я сижу над страницами Берг-сона, черные строчки мозолят мне глаза, а внизу смеется Сирил... Эта мысль привела меня в ужас. Я подползла к Анне и тихо окликнула ее. Она открыла глаза. Я склонилась над ней с встре-воженным и умоляющим видом, нарочно втянув щеки так, чтобы походить на человека, изнуренного умственным трудом.
- Анна, неужели вы это сделаете - неужели заставите меня заниматься в такую жару... во время каникул, которые я могла бы так хорошо провести...
Секунду она внимательно вглядывалась в меня, потом с зага-дочной улыбкой отвернулась.
- Мне следовало бы "это" сделать... и даже в такую жару, как вы выражаетесь. Я вас знаю, вы будете дуться на меня два дня, но зато экзамен будет сдан.
- Есть вещи, с которыми нельзя примириться,-сказала я без улыбки.
Она посмотрела на меня с насмешливым вызовом, и я снова растянулась на песке, терзаемая беспокойством. Эльза что-то ще-бетала о курортных увеселениях. Но отец не слушал ее; сидя там, где находилась вершина треугольника, образуемого телами двух женщин, он бросал знакомые мне замедленные, бесстрашные взгляды на опрокинутый профиль Анны, на ее плечи. Кисть его руки плавным, равномерным, непрерывным движением сгребала и выпускала песок. Я побежала к морю и окунулась, оплакивая каникулы, которые у нас могли быть и которых теперь не будет. Зато у нас есть все, что необходимо для драмы: соблазнитель, дама полусвета и женщина трезвого ума. На дне я заметила вдруг восхитительную раковину-розовую с голубым. Я нырнула за ней и до самого обеда не выпускала ее из рук, гладкую, обкатанную. Я решила, что это мой талисман и я буду хранить его до конца лета. Не знаю, как это вышло, что я ее не потеряла, хотя всегда все теряю. Сейчас я держу ее в руке, розовую, теплую, и мне хо-чется плакать.
Глава четвертая
В последующие дни меня больше всего удивляло, как мило держит себя Анна с Эльзой. Эльза так и сыпала глупостями, но Анна ни разу не ответила на них одной из тех коротких фраз, в которых она была так искусна и которые превратили бы бед-няжку Эльзу в посмешище. Я мысленно восхваляла ее за терпе-ние и великодушие, не понимая, что тут замешана изрядная доля женской хитрости. Мелкие жестокие уколы быстро надоели бы отцу. А так он был благодарен Анне и не знал, как выразить ей свою признательность. Впрочем, признательность была только предлогом. Само собой, он обращался с ней как с женщиной, к ко-торой питает глубокое уважение, как со второй матерью своей дочери: он даже охотно подчеркивал это, то и дело всем своим видом показывая, что поручает меня ее покровительству, отчасти возлагает на нее ответственность за мое поведение, как бы стре-мясь таким образом приблизить ее к себе, покрепче привязать ее к нам. Но в то же время он смотрел на нее, он обходился с ней как с женщиной, которую не знают и хотят узнать-в наслажде-нии. Так иногда смотрел на меня Сирил, и тогда мне хотелось и убежать от него подальше, и раззадорить его. Наверное, я была в этом смысле впечатлительней Анны. Она выказывала моему отцу невозмутимую, ровную приветливость, и это меня успокаи-вало. Я даже начала думать, что ошиблась в первый день; я не замечала, что эта безмятежная приветливость до крайности распаляет отца. И в особенности ее молчание... такое непринужден-ное, такое тонкое. Оно составляло разительный контраст с неумол-кающей трескотней Эльзы, как тень со светом. Бедняжка Эльза... Она совершенно ни о чем не подозревала, оставалась все такой же шумной, говорливой и - как бы слиняла на солнце.
Но в один прекрасный день она, видимо, кое-что поняла, перехватила взгляд отца; перед обедом она что-то шепнула ему на ухо, на мгновение он нахмурился, удивился, потом с улыбкой кивнул. Когда подали кофе, Эльза встала и, подойдя к двери, обер-нулась с томным видом, по-моему, явно взятым напрокат из голли-вудских фильмов, и, вложив в свою интонацию десятилетний опыт уже чисто французской игривости, сказала:
- Вы идете, Реймон?
Отец встал, только что не покраснев, и последовал за ней, тол-куя что-то о пользе сиесты. Анна не шелохнулась. В кончиках ее пальцев дымилась сигарета. Я решила, что должна что-то сказать.
- Говорят, сиеста-хороший отдых, но, по-моему, это за-блуждение. Я осеклась, почувствовав двусмысленность моей реплики.
- Прошу вас,- сухо сказала Анна.
Она даже не заметила двусмыслицы. Она с первого мгновения определила шутку дурного тона. Я посмотрела на нее. У нее было нарочито спокойное, безмятежное выражение лица-оно меня тро-нуло. Как знать, может, в эту минуту она страстно завидовала Эльзе. Мне захотелось утешить ее, и у меня вдруг мелькнула ци-ничная мысль, которая прельстила меня, как все циничные мысли, приходившие мне в голову: они давали какую-то уверенность в се-бе-опьяняющее чувство сообщничества с самой собой. Я не удержалась и сказала вслух:
- Между прочим, поскольку Эльза сожгла себе кожу, навряд ли он или она получат удовольствие от этой сиесты.
Уж лучше бы мне промолчать.
- Я ненавижу подобные разговоры,-сказала Анна.-А в ва-шем возрасте они не только глупы, но и невыносимы. Я вдруг закусила удила.
- Извините, я пошутила. Уверена, что в конечном счете оба очень довольны.
Она обернула ко мне утомленное лицо. Я тотчас попросила про-щения. Она закрыла глаза и заговорила тихим, терпеливым го-лосом:
- У вас несколько упрощенные представления о любви. Это не просто смена отдельных ощущений...
Я подумала, что все мои любовные переживания сводились именно к этому. Внезапное волнение при виде какого-то лица, от какого-то жеста, поцелуя... Упоительные, не связанные между со-бой мгновения - вот и все, что сохраняла моя память.
- Это нечто совсем иное,-говорила Анна.-Это постоянная нежность, привязанность, потребность в ком-то... Вам этого не понять.
Она сделала неопределенное движение рукой и взялась за га-зету. Я предпочла бы, чтобы она рассердилась, а не примирялась так равнодушно с моей эмоциональной несостоятельностью. Я по-думала, что она права-я живу как животное, по чужой указке, я жалка и слаба. Я презирала себя, а это было на редкость не-приятное чувство, потому что я к нему не привыкла, - я себя не судила, если можно так выразиться, ни ради хвалы, ни ради хулы. Я поднялась к себе, в голове бродили смутные мысли. Я вороча-лась на теплых простынях, в ушах все еще звучали слова Анны:
"Это нечто совсем иное, это постоянная потребность в ком-то". Ис-пытала ли я хоть раз в жизни потребность в ком-нибудь?
Подробности этих трех недель изгладились из моей памяти. Я уже говорила, я не хотела замечать ничего определенного, ни-какой угрозы. Другое дело-дальнейшие события: они врезались мне в память, потому что поглотили все мое внимание, всю мою изобретательность. Но эти три недели, три первые, в общем счаст-ливые недели... В какой именно день отец бросил откровенный взгляд на губы Анны и в какой громко упрекнул ее в равноду-шии, притворяясь, будто шутит? Когда именно он уже без улыбки сопоставил изощренность ее ума с придурковатостью Эльзы? Мое спокойствие зиждилось на дурацкой уверенности, что они знакомы уже пятнадцать лет, и, уж если им суждено было влюбиться друг в друга, это давно бы случилось. "Впрочем, если этого не мино-вать,-убеждала я себя,-отец влюбится в Анну на три месяца, и из этого романа она вынесет кое-какие пылкие воспоминания и капельку унижения". Будто я не знала, что Анна не из тех жен-щин, кого бросают за здорово живешь. Но рядом был Сирил - и мои мысли были заняты им. Мы часто ходили по вечерам в ка-бачки Сен-Тропеза, танцевали под замирающие звуки кларнета и шептали друг другу слова любви, которые я наутро забывала, но которые так сладко звучали в миг, когда были произнесены. Днем мы плавали на паруснике вдоль берега. Иногда с нами пла-вал отец. Ему очень нравился Сирил, особенно с тех пор, как тот проиграл ему заплыв в кроле. Отец называл его "мой мальчик", Сирил называл отца "мсье", но я невольно задавалась вопросом, кто из них двоих взрослее.
