Филипп Эриа - Время любить
- Боже мой, нет, конечно!
Я не добавила, что он вдруг показался мне этаким романтиком - ведь только ради удовольствия побыть со мной еще несколько лишних минут он рисковал попасть домой с солидным запозданием.
По дороге Поль Гру по собственному почину начал рассказывать мне о том, как дважды летал в Женеву, как завязал там отношения с одним постоянным комитетом, занимающимся вопросами охоты на китов в международном масштабе, о том, что намечается послать его в скором времени для специального обследования. Речь шла о том, чтобы обуздать слишком интенсивную охоту на китов, что грозит уничтожением вида, поднять тревогу не через официальные каналы, а в качестве частного лица, насторожить общественное мнение, печатать статьи, устраивать конференции, снять, наконец, специальный кинофильм. И хотя я заинтересовалась этим проектом, главное, что занимало меня,- это перспектива разлуки, расставания.
Мы добрались до окраины города, и, не спросив своего спутника, я свернула в сторону, но не на дорогу в Фон-Верт, а к поселку. Просто крутила, сворачивала направо, сворачивала налево. Направо - под предлогом взглянуть на старинную романскую часовенку, ведь он еще не видел ее, налево - полюбоваться пейзажем, так как отсюда горная цепь, которую он видит из своих окон, открывается совсем под другим углом и иначе благодаря дальности расстояния. Здесь мы задержались. Спускался вечер, и Поль Гру молчал.
Мы снова покатили вперед, чтобы избежать возвращения в город, и проехали еще мимо одного поселка. Я понимала, что, чем позже я высажу его на автобусной остановке, тем больше я осложню его обратный путь, но я не желала расхолаживать порыва любезности с его стороны, да и сама не хотела с ним расставаться. Мы ехали сейчас по узенькой дороге между двумя рядами высоких и тесно посаженных кипарисов, защищавших посевы от мистраля. Никто нам не встретился на пути - ни пешеходы, ни машины, ни даже тракторы, так как был воскресный день. Закат теперь разгорелся, заливая все небо. Я старалась избегать шоссейных магистралей, что мне не всегда удавалось; и на каждом перекрестке, освещенном жестким, режущим глаза ртутным светом, флуоресцентные фонари, похожие на неграненый изумруд, свисая с высоких столбов, и спорили и сливались на шафрановом фоне небес. Иногда нам приходилось подолгу ждать, пока не пройдет поток машин, бороздивших шоссе своими фарами, и затем все снова погружалось в сумерки.
Поль Гру догадывался, что я оттягиваю минуту прощания.
- Когда я мальчишкой жил в Париже,- сказал он,- у меня был товарищ, которого я предпочитал прочим. Друг. В те времена мы не любили слова "старик". Так вот, с ним у нас бывало так же, как с вами сегодня. Жили мы на разных улицах и вечерами без конца провожали друг друга. Туда и обратно, как это бывает: "Ты меня проводи... Я тебя доведу до подъезда..." Очевидно, то же самое было и с девчонками в вашем кругу, когда они еще не ездили на машинах.
- Когда я была девчонкой, у меня не было подруг.
- Да неужели?
- Вы даже представить себе не можете, какая одинокая выпала мне на долю юность.
- Даже в семье?
- Особенно в семье.
Я покатилась по наклонной плоскости. Наконец-то я рассказала Полю Гру о себе, о своем прошлом, о Нессовом плаще, который намертво прилип к моей коже уже в раннем детстве, и до сих пор я все еще чувствую его ожоги. Когда говорил мой спутник, я могла слушать его, не выпуская руля; а теперь я так следила за каждым своим словом, что остановила машину. Мы стояли на открытом месте, где еще держались последние отблески заката. Поль Гру не ахал даже в тех местах, которые, по моему мнению, должны были особенно поразить человека, столь далекого от нашей среды. Только когда я рассказала ему, как опротестовали отцовство Ксавье, он впервые перебил меня:
- Надеюсь, после этого вы взорвали все мосты и теперь все кончено, по-настоящему кончено?
Я оказалась трусливее, чем думала, и сказала:
- Пора ехать.
Поль Гру сошел на автобусной остановке, в ярком свете фонарей среди плеска фонтанов. И потребовал, чтобы я немедленно ехала домой.
- Не жалейте заблудившегося ребенка. Времени у меня достаточно, а вас ждут. К ужину.
- Господи, уже? Бедняга вы бедняга, меня замучает совесть.
Я сняла перчатки и протянула ему обе руки. Он обошел машину, нагнулся, опершись плечом об оконную раму,- стекло я опустила, и на его склонившемся ко мне лице мелькнула лукавая усмешка.
- А все-таки я заставил вас рассказать о себе.
С этими словами он шутливо откинулся назад, будто опасаясь пощечины. Но я улыбалась. И когда машина тронулась с места, вслед мне долетел юношеский смех.
Шли недели, и все постепенно образовалось. Между ним и мною и во мне самой тоже. И жизнь в Фон-Верте от этого не пострадала. Как я и надеялась, Рено довольно удачно справлялся со школьной программой, даже с теми предметами, в которых он был слабее. Его былое предубеждение против точных наук не исчезло, но сам он стал благоразумнее. Что же касается таких предметов, как психология, этика, логика, философия, тут он чувствовал себя словно рыба в воде, и я заметила даже, что он сидит над греческим и латынью, которые в классе философии были факультативными предметами.
По-видимому, он стал не так дичиться. Иногда он оставался заниматься в городе с товарищами, иногда привозил кого-нибудь к нам, чтобы переписать конспекты, порыться в справочниках, которые имелись только у Рено. Так было просто удобнее заниматься, дело тут было не в дружеской помощи, не в личных симпатиях, хотя приятелей у Рено было много.
Рено ни разу не представился случай увидеться с Полем Гру, который после дня великого мистраля избегал являться в Фон-Верт. А вскоре мой путешественник снова, правда ненадолго, умчался, захватив свою кинокамеру, на сей раз он отправился на китобойном судне. И надо же было случиться, что в один прекрасный день...
Как раз в то время я восстанавливала старую хибарку с голубятней для инженера, работавшего в одном из тех индустриальных комплексов, которые вызывали у меня нервную дрожь. Было это довольно далеко от Фон-Верта, в самом конце равнины, которая тянулась от заводов до большого морского порта, и здешняя атмосфера, сам здешний дух были совсем иными, чем в главном городе нашей провинции. Как-то на следующий день после грозы я убедилась, что крыша моей очередной стройки протекает, и после общего осмотра поврежденных мест я должна была признать, что дело это вне моей компетенции: вопрос строительной техники. У мсье Рикара я навела справки, где помещается контора самого солидного архитектора, договорилась с ним по телефону о встрече и часам к пяти уже прибыла в небольшой городок, о котором знала лишь то, что он славится своим рынком, где торгуют ранними овощами и фруктами. Уже темнело.
Контора помещалась на одной из главных улиц городка в нижнем этаже, с виду она напоминала магазинчик средней руки; стекла, до половины забеленные мелом, не позволяли видеть с улицы внутренности конторы. Я толкнула дверь, и первый, кого я увидела, был Пейроль.
В комнате, служившей одновременно приемной и мастерской, справа, где стояли два кресла, столик, заваленный журналами, никого не было. Но в левой половине лицом к посетителям трудились трое юношей, и один из них оказался Пейролем; все трое сидели на высоких табуретах, перед каждым - чертежная доска, синька, а в руках карандаш и линейка.
Пейроль заметил меня в ту же минуту, что и я его, он, очевидно, поднял голову, услышав стук двери, но на лице его ничего не отразилось. А я, как вкопанная, остановилась на пороге, тысячи мыслей одновременно с быстротой молнии пронеслись у меня в голове: я не ожидала его здесь увидеть, но он-то ожидал... он заметил мою фамилию в книге записи посетителей... может, это он тогда говорил со мной по телефону, а я не узнала его голоса... Как разгадать этот взгляд, прикованный ко мне, чуть печальный, отнюдь не удивленный? Я с трудом и то чисто автоматически выдавила из себя: "Добрый вечер, господа!" Слова эти были у меня на языке, когда я только еще бралась за ручку двери. Мне ответили все трое, но я слышала лишь один голос. К великому моему счастью, не он занимался посетителями, а один из тех двоих, самый молоденький, он-то и слез со своего насеста. Я назвала ему свою фамилию, он вышел, вернулся, указал мне на кресло; и тут только мне стало стыдно своего молчания, как будто так легче было делать вид, что я незнакома с Пейролем.
- Ну как дела, Пейроль?
- Все в порядке, мадам Агнесса. А как вы? Как Рено?
Его горский акцент ударил мне в лицо, и я узнала его в этой реплике: Пейроль давал мне знак, оставлял первое слово за мной. Что тут удивительного для его коллег, если он случайно встретился и поздоровался с матерью своего соученика по лицею. Два других мальчика из деликатности или равнодушия снова взялись за работу.
А меня при мысли о лицее вдруг осенило: раз Пейроль работает в конторе, значит, он бросил учение? Я села, радуясь, что мне приходится ждать и что я могу хоть немного привести в порядок свои мысли. Я не отворачивалась от Пейроля, но поглядывала на него лишь украдкой, сбоку. Под вертикально падающими лучами лампы Пейроль снова углубился в работу, он зацепил ступни ног за перекладину высокой табуретки, словно повис над чертежной доской, за которой можно работать и сидя и стоя, и в этой его позе было что-то рискованное, ненадежное. Мне почудилось, будто он оторван от родной почвы, от близких и учителей, что он уже пустился наугад в открытое море жизни, которая, возможно, не сулит ему ничего. А ведь еще совсем мальчик! Я даже как-то забыла, что он такой молоденький.
