Филипп Эриа - Время любить
- А сколько вам тогда было лет?
- Лет четырнадцать-пятнадцать.
- Я вас отлично представляю себе в этом возрасте.
- Да, а я нет... Короче, я пристрастился к чтению. Читал книги о путешествиях, статьи, доклады - словом, все подряд. Типичная мешанина самоучек. А когда подрос, стал бегать по журналам, просил их использовать меня в качестве репортера. А потом взял взаймы деньги и купил себе кинокамеру. Так что волей-неволей ко мне стали относиться серьезнее.
- Пока еще я не вижу причин для особой мизантропии.
- Поначалу нет. Но вскоре пришлось столкнуться с трудностями, и они-то определили мой взгляд на вещи. Трудности не материального порядка. Из своих путешествий, если только меня посылали, я привозил кинофильмы, словом, как-то выкручивался. Но сколько же мне ставили палок в колеса, сколько раз приходилось улаживать проклятый вопрос с козой и капустой! С тех пор как для изучения тех или иных проблем созданы международные комиссии, началась настоящая карусель при рассмотрении соответствующих вопросов. Это уже политика, и самая коварная из всех - политика международная.
- Не будете же вы меня уверять, что в этих высоких организациях...
- Вы судите о них с вашей колокольни, с трибуны для публики. А я ежеминутно наталкиваюсь на тайные интересы, на стену молчания, на различные табу. Стоит только вложить персты в рану, как тут же подымается какой-нибудь делегат, какой-нибудь тип и орет: "Вето! Молчок!" Ведь политика - это всего-навсего люди. Частные интересы, лицемерие на всех ступенях, особенно на самых высоких. А уж когда ставится вопрос о биологическом равновесии, о сохранении флоры и фауны... Подумаешь, велико дело: прежде всего двойная игра, отмена решений втихомолку, скрытый шантаж! И со стороны тех, кого меньше всего опасаешься. Люди с престижем как раз самые фальшивые и есть... Улыбаетесь? Очевидно, я кажусь вам наивным?
- Нет. Просто кого-то напоминаете.
- Ох, я знаю, что я наивен. Но что вы хотите, я до сих пор не разучился возмущаться. Постойте-ка, я знаю, кто я. Я - человек возмущенный. Возмущенный зрелищем нашего времени и зрелищем себе подобных. Словом, в моем деле приходится играть без козырей.
- Возможно, вы метили слишком высоко,- произнесла я медленнее, чем обычно.
- Не знаю,- ответил он с великолепной искренностью, не без скептицизма и тут же переменил тон: - Ну а теперь вы. Впервые в жизни я о себе так разболтался, а я этого не люблю. Ну-ка, рассказывайте о себе.
- Нет. Не сегодня. Как-нибудь потом.
- Тогда, значит?..
Он вопросительно взглянул на меня, готовый подняться со стула.
- Да. Уже поздно, а мне еще ехать и ехать. Я оставила свою машину в Ла Роке, и он непременно захотел проводить меня до дома.
- Да ни за что на свете. Я в эскорте не нуждаюсь, я привыкла.
- А я вашего мнения и не спрашиваю. Я поеду за вами следом: мало ли что может случиться - женщина одна в такой поздний час на дороге... И не пытайтесь от меня удирать.
Я и не пыталась. Дружественный взгляд его фар присматривал за мной, отражаясь в смотровом зеркале, терялся на виражах, снова догонял. На повороте дороги, ведущей в Фон-Верт, я затормозила. А он ограничился тем, что, догнав меня, сделал перед самой моей машиной поворот на магистраль и, проезжая мимо, бросил на ходу: "Спокойной ночи!" Грубовато, но я была благодарна ему за эту грубость.
На следующий день я ждала вопросов от Рено или Ирмы. Но нет: мой сын против обыкновения не осыпал упреками моих капризных или слишком требовательных клиентов, задержавших меня допоздна. Так что на какое-то мгновение меня даже встревожила его сдержанность, а возможно, и притворное безразличие. Такой ли у меня вид, как всегда? Усилием воли, желая быть до конца искренней перед самой собой, я принудила себя вспомнить, что иной раз в прошлом я отваживалась на независимый шаг, в частности такой, как вчера. Вряд ли стоит играть комедию и делать вид, будто в течение пятнадцати лет и на нашем острове, и здесь я ни разу не уступила искушению и что Фон-Верт видел меня вечерами все с тем же невинно-чистым челом, с каким я выехала утром из дома. Я женщина самая нормальная, а жизнь любит устраивать сюрпризы. Но все то в прошлом было лишь случайными приключениями; приключения на день, на месяц, и столь малочисленные, что их можно было перечесть по пальцам одной руки, отстоящие далеко друг от друга по времени, а главное, делалось все это по-холостяцки, без иллюзий, без раскаяния и ничем не осложняло моего существования. Так что три-четыре часа, проведенные наедине с мужчиной, на сей раз интересным и моих лет, на сей раз моим ровесником, не так уж терзали мою совесть. Никогда не следует упускать из виду, что все, в сущности, очень просто. В конце концов и моя близость с сыном тоже угрожала равновесию.
Однако на следующий день после посещения Ла Рока, послезавтра и послепослезавтра я, уезжая по делам, к своей классической фразе, обращенной к Ирме: "Если будут звонить, скажи, что ты не знаешь, когда я вернусь, и запиши, кто звонил", теперь добавила: "Даже если позвонит мсье Поль Гру". А когда возвращалась: "Никто не звонил?" - "Никто, мадам".- "Чудесно, отвечай так и впредь. Мне нужно еще поработать". И я запиралась в своей комнате. Одна. Как раз в эту осень Рено отвык располагаться в моем кабинете со своими тетрадями. Таким образом, руки у меня были развязаны. Рано или поздно такая минута должна была наступить. Не могли же мы до бесконечности продолжать игру в совместную работу.
Мой план был таков: дотянуть до того времени, когда Поль Гру, как я знала, отправится в Женеву на сессию ООН, а до тех пор с ним не видеться. Пока что я и сама плохо разбиралась, почему после нашей первой близости мне хочется держаться от него на известном расстоянии, перевести дыхание. Во всяком случае, я не явлюсь к нему в первые же сутки, не брошусь ему на шею под тем предлогом, что, мол, в один прекрасный день, когда бушевал мистраль...
Целую неделю он не давал о себе знать, что казалось мне, пожалуй, хамством. Конечно, я не ожидала встретить его на лугу с тремя дюжинами алых роз, но все-таки... Когда он наконец позвонил, я возилась с машиной. И услышала, как Ирма повторила его имя. "Я подойду!" - крикнула я, стягивая на ходу перчатки. Мне было любопытно послушать, как он выпутается из положения.
Он вернулся из Женевы, и это объяснило мне все; его вызвали туда на неделю раньше. Но и сейчас он в Ла Роке только проездом до следующего самолета, ему нужно взять с собой фильм, который его просили показать на сессии.
- Вы могли бы позвонить мне. Я заехала бы к вам, нашла пленку и отправила бы с надежным человеком.
- Неужели сделали бы?
- Разумеется. Я знаю, что такое работа, а ваша работа стоит того, чтобы из-за нее побеспокоиться.
- Возьму это на заметку для следующего раза. Впрочем, это неважно, суточные-то все равно идут.
Эта прозаическая концовка несколько меня расхолодила. Я подождала у аппарата, не воспоследует ли разговора на несколько иную тему. Но нет.
- Что ж, желаю вам счастливого пути. И успеха в вашем деле.
- Спасибо. Я предупрежу вас о дне моего приезда.
Вид у меня был, очевидно, довольно дурацкий. Уже вечерело. Я предложила Рено съездить в город в кино.
Он не захотел.
Поль Гру позвонил мне в следующую субботу из Женевы. Утром.
- Я возвращаюсь.
- Все прошло благополучно?
- Почти. Потом расскажу.
- Хорошо, расскажете, когда будете здесь, мне это очень интересно.
- Сейчас еду на аэродром. Я не предлагаю вам встретиться завтра в Ла Роке: воскресенье принадлежит вашему сыну. Скажем, в понедельник?
- Хорошо, в понедельник. Приеду после завтрака.
Я повесила трубку, и весь день окрасился в иные тона. До чего же все-таки я по-прежнему легко ранима! По мне прошли годы, прошли по лицу, по телу, и вот нате вам... Оказывается, взрослая женщина не выпускает из своей руки руку юной девушки, какой она когда-то была. Рено в пижаме бездельничал у себя в комнате.
- Скажи, у тебя есть на эту субботу какие-нибудь планы?
- Почему ты спрашиваешь?
- Потому что хочу съездить в город к своему парикмахеру. Мне уже давным-давно пора сделать шестимесячную завивку. А в понедельник закрыто.
- Поезжай тогда сегодня, по-моему, это ничему не помешает. Но с твоими стройками на ветру у тебя опять через день на голове будет грива. Как в последний раз.
- В таком случае мне вообще бесполезно делать прическу.
Я назначила свидание с парикмахером после полудня. И вернулась сообщить об этом Рено, который отправился в душ. Из-за клеенчатой занавески под аккомпанемент жемчужной россыпи с шумом извергавшейся воды неслось неистовое "аллилуйя" негритянских спиричуэлз. Когда концерт окончился вместе с поворотом крана, я спросила:
- А какие у тебя на завтра планы, Рено?
- Никаких. А у тебя?
- Тоже никаких.
- Дай мне полотенце.
Последнее время мой сын начал стесняться. Из-за занавески высунулась рука, схватила вслепую мохнатое полотенце, которое я протянула. Через минуту занавеску отдернули, и передо мной предстал юноша в целомудренной набедренной повязке. Я перешла в его спальню, и мы продолжали болтать через открытую дверь.
