Бела Иллеш - Тисса горит
Еще до заката солнца мы доехали до города. Те, кто жили в самом Будапеште, один за другим соскакивали с машины. Около Восточного вокзала раненый тоже покинул нас: жена и трое маленьких детей поджидали его. Нас осталось всего четверо, все из провинции. Мы не знали, что делать, к кому обратиться.
— Едем в казармы, — предложил шофер.
— Нет, — сказал Анталфи. — Красным я служил честно. Власть красных кончилась, и я ни минуты не останусь в солдатах. Вот когда будет вторая красная республика…
— Куда-нибудь надо все же деваться с машиной. Я поеду в какие-нибудь казармы.
— Как знаешь, брат, но я здесь сойду.
Мы с Анталфи соскочили.
— Всего хорошего, товарищи!
— Всего хорошего!
Машина тотчас же понеслась дальше.
Анталфи тяжело вздохнул.
— С этой минуты я уже не красноармеец — я снова актер Геза Анталфи, господин Анталфи, чорт возьми! Надо еще избавиться от этого мундира, и тогда тоже можно будет ругать большевиков. Ну, а ты что намерен делать, братец ты мой?
— Не знаю. У меня здесь, в Будапеште, ни души знакомой.
— Тебе тоже прежде всего нужно избавиться от мундира. Пойдем со мной — я вырос здесь, на будапештских улицах, у меня тут много друзей, чтоб их чорт побрал! «Здравствуй, здравствуй, прошу покорнейше, прошу покорнейше». Когда у меня много денег, они готовы мне ноги лизать, а теперь никто, пожалуй, и узнавать не захочет, сволочь этакая! А и узнает, так из дому вышвырнет, если еще хуже чего не сделает… А впрочем, все равно, пойдем со мной! Не бойся, — у Анталфи еще голова на плечах.
Улицы были полны народу.
Я взял Анталфи под руку, так как боялся потерять его в этой давке. Мы остановились перед огромным освещенным окном какой-то редакции, где большая толпа дожидалась последних известий. Имена новых министров громадными буквами были написаны на листе бумаги.
— Все социал-демократы, — сказал я. — Беда, стало быть, не так еще велика.
— Дурак ты… — начал было Анталфи, но не успел договорить.
— Эй, вы, сию же минуту снимите эту гадость!
Молодой капрал-доброволец стоял передо мной и рукой в белой перчатке указывал на советскую звездочку на моей груди:
— Сейчас же снимите!
— Послушайте, господин доброволец, — произнес Анталфи своим басом, — пока вам еще не закатили ногой в брюхо, советую вам…
Мы находились в самой гуще толпы, и теперь сразу все обратили на нас внимание. Те, что стояли поблизости, стали вслушиваться в то, что начал говорить Анталфи, другие же, стоявшие поодаль и не знавшие даже толком, что случилось, принялись кричать:
— Жидам помогали, негодяи!
— Церкви в кино превратили!
— Мы тыкву жрали, а в «Хунгарии»[12] жиды в шампанском купались…
— Чорт бы вас побрал! — заорал Анталфи. — Подлые лакеи! Разве так уж плохо было, разве так ненавистна была вам эта свобода?
Кто-то закатил Анталфи пощечину. Это был господин в белых брюках, с моноклем в глазу. Я кулаком ударил его по лицу. В ту же секунду Анталфи стал громко отсчитывать:
— Двадцать один, двадцать два, двадцать три…
Увидав ручную гранату, толпа сразу же отхлынула. Господин в белых брюках отчаянно размахивал руками и кричал на добровольца, но шум был настолько велик, что я не мог понять, о чем он кричит. Я видел только, как доброволец ударил его, — и затем мы выбрались из толпы, пришедшей в неописуемое возбуждение. Кто-то, по виду рабочий, подхватил Анталфи и меня под руку и потащил нас за собой.
— Скорей, товарищи!
Позади завязалась настоящая свалка.
— Скорее, товарищи, скорее!
Мы молча ускорили шаг. Незнакомец заговорил первый:
— Товарищи, снимите советскую звездочку, нет никакого смысла давать повод для уличных драк.
Я повиновался.
— Вся беда в том, что нам пойти некуда, — сказал Анталфи таким тоном, что трудно было не понять, на что он намекает. — Мы лишь сегодня прибыли с фронта и, очутившись здесь, убедились, что уже «всей комедии конец».
— Вы можете пойти ко мне, товарищи, если только у меня еще не отобрали комнату: я живу в реквизированной квартире. Пойдемте, посмотрим, быть может, я там еще продолжаю жить…
— Пока социал-демократы сидят в правительстве, — сказал я, — не станут же выбрасывать на улицу рабочих!
— Как знать! — ответил незнакомец. — Во всяком случае лучше бы поторопиться.
— А вы сами кто будете, товарищ? — спросил Анталфи, когда мы достигли Елизаветинского бульвара.
— Я — Ласло Кусак, слесарь. Был членом совета рабочих депутатов.
Было уже темно, когда мы дошли до квартиры Кусака. Его, как оказалось, еще не выгнали. Комната была хорошая, большая, в два окна, во втором этаже. Из окон открывался далекий вид — до самых казарм, где я когда-то был королевским солдатом.
Кусак открыл окно и выглянул на улицу…
— В город сейчас вступают первые румынские войска, — тихо произнес он.
Мы долго молчали, стоя у окна. Анталфи вздыхал так тяжко, словно выступал перед многотысячной толпой в какой-нибудь сильной драме.
— Теперь уж ничего не поделаешь, — сказал Кусак. — До поры до времени, конечно…
Он зажег электричество и опустил занавески.
— Вам, товарищи, верно, есть хочется?
— Да, мы голодны.
— Я сварю вам черного кофе и хлеба могу дать.
Он зажег спиртовку и поставил на нее маленькую кастрюльку с водой.
В дверь постучались.
— Не выбросили бы нас отсюда раньше, чем мы успеем поесть, — прошептал Анталфи. Он улегся как был, одетый, на кровать и в таком положении старался снять с себя сапоги.
— Можно! — крикнул Кусак несколько более энергично, чем это вызывалось необходимостью.
Дверь открылась, и в комнату вошел невзрачного вида человек с рыжими усами, по виду рабочий.
— Я боялся, что ваш и след уже простыл, товарищ Кусак.
— А куда же мне было деваться? — спросил Кусак, пожимая плечами. — Присядьте, товарищ Лауфер.
— Куда-нибудь вам деваться надо, это ясно, иначе вас здесь на куски разорвут. Вы ведь знаете, что это за народ, когда его что-нибудь приводит в ярость. Да я никогда и не скрывал от вас своего мнения: вы заслуживаете того, чтобы вас растерзали.
— Вот как! Мы этого заслуживаем? — спросил Кусак тихим голосом, слегка улыбаясь.
— Вполне, вполне. Потому, что вы все — сумасшедшие или еще того хуже. Если бы ваши главари остались здесь, то из всего этого свинства мы, по крайней мере, извлекли, бы для себя хоть маленькое удовольствие: поглядели бы, как их рвут на части, чего они вполне заслужили… Ну, да они, понятно, достаточно умны — знают, что делать! Набили себе полные карманы, забрали по кило золота, по горсти брильянтов — и поминай как звали… В шелку, в бархате будут теперь ходить, и до рабочих им дела не будет. Ну, а нам полагается оставаться в ответе и расплачиваться за их вину, чтобы их чорт побрал… Негодяи этакие…
Кусак был, казалось, всецело поглощен варкой кофе и ни слова не ответил Лауферу.
Анталфи же все время давал мне знаками понять, чтобы я не открывал рта. Его, повидимому, очень интересовало, что ответит Кусак. Но Кусак не спешил с ответом.
— Ну, кофе готов, — сказал он, наконец, точно все время речь шла только об этом. — У меня всего три чашки; пейте, товарищи, а я подожду, пока кто-нибудь из вас окончит.
— Спасибо. Мне уже поперек горла стоит этот проклятый черный кофе с сырым сахаром, ячменная похлебка да тыква. Надоел! Очень вам благодарен!
— Как знаете, товарищ, Лауфер. Сердиться тут не на что: я, право, не имел намерения вас оскорбить. С кофе как-нибудь и без вас справимся. Пожалуйте, товарищи.
Кофе был очень плохой, но мы все же выпили его и продолжали молчать.
Лауфер говорил, не переставая:
— Они нам насулили звезд с неба, а что потом дали? Воды для купанья, билеты в театр и белые деньги. Попробуйте-ка купить себе на них что-нибудь — продуктов или там одежду… Конечно, у них в «Хунгарии» да в замке все было. А дураки рабочие все терпели да терпели…
— Скажите пожалуйста, товарищ Лауфер, чем я обязан чести видеть вас у себя? — спросил Кусак, когда мы покончили с едой.
— Я могу говорить свободно? — спросил Лауфер, кинув на нас взгляд.
— Совершенно свободно.
— Ну-с, фабрику закрыли, это вы, товарищ Кусак, наверно, уже знаете? Вчера утром приходим мы, как обычно, — никто ничего дурного не подозревал, чорт возьми, — принялись за работу, как вдруг входит прежний директор. «Здравствуйте, господин директор». — «Здравствуйте». — Он только улыбается да всех обходит. Ну, а потом — время шло к обеду — вдруг созывает он нас и сообщает, что завтра закрывает фабрику. Даже шутил еще, подлец, что теперь мы вольны объявить стачку, и смеялся. Короче: нас выкинули на улицу. Вчера еще все было наше, а сегодня хоть помирай с голоду, — с кучей белых денег в кармане.
