Бела Иллеш - Тисса горит

Только тут понимаешь, как мало можно нас назвать по- настоящему большевиками и как велика нужда в настоящих большевиках; потому что социал-демократы опять забрали здесь верх над всем. Выздоравливай же поскорей.

Пойтека, Потьонди и всех наших обнимаю горячо и тебе желаю всего наилучшего.

Саппанош убит при Кашше. Он умер смертью храбрых.

Пойтек часто навещал меня. Вначале, пока я лежал в постели, он был весел; когда же начал передвигаться, то стал замечать, что он становился все угрюмей и угрюмей.

По всему видно было, что дела идут плохо.

— Почему мы, собственно говоря, отозвали наши войска с севера?

— Спроси Бема, — ответил Пойтек. — Он со своими товарищами разлагали понемногу нашу армию; тогда же, когда помочь уже было нечем, нам пришлось притвориться, будто мы верим Антанте, и если мы оттянем на север свои войска, отступят и румыны. Антанта думает, что она нас перехитрила, но дай нам только собраться с силами…

Я показал ему письмо Готтесмана. Он ничего не сказал — лишь одобрительно кивнул головой.

— Знаешь, Немеш показал себя с лучшей стороны, — заговорил он после некоторого молчания. — Его послали в Вену делать закупки. Деньги он прикарманил и напечатал в венских газетах статью против большевиков — так называемые «разоблачения»… Прохвост!

— А много он украл?

— Достаточно. Все-таки мы дешевле отделались, чем если бы он остался у нас на какой-нибудь ответственной должности.

— Скверное дело!

— Ничего. Выше голову! Могу тебе сообщить и приятную новость: русские гонят Колчака.

— Верно это?

— Безусловно. Мы никогда не должны забывать, что главное поле сражения — там. И если мы одержим победу там, то победим и здесь.

Дядя Кечкеш закашлялся и попросил воды. Мы дали ему напиться и присели у его кровати. Его глаза лихорадочно блестели, — мне показалось, что он еще похудел со вчерашнего дня. Кожа да кости.

— Землю надо было раздать, — произнес он шопотом.

— Все в свое время, — ответил Пойтек.

— Теперь, немедленно!.. — попытался старик возвысить голос. — Время не терпит, опоздаем…

— Не опоздаем, товарищ Кечкеш. Все наладим как следует.

И Пойтек, обычно торопившийся уходить, на этот раз очень терпеливо стал объяснять старику положение вещей. Великие надежды, великие разочарования, страны, народы, классы — широкая, большая связная картина; революция неудержимо движется вперед. Русские, немцы, Англия, колониальные рабы, Австрия, социал-демократия, пролетариат…

— А мужик? Мужик опять пес бездомный? — прервал его дядя Кечкеш, с трудом приподнимаясь на кровати.

— Не понимаю, что вы этим хотите сказать, товарищ Кечкеш!

— Ну, еще бы. Вы никогда не понимаете, что мы сказать хотим.

Пойтек смущенно улыбнулся.

Он ничего не ответил — не мог ответить.

Впервые видел я Пойтека таким смущенным, каким он был в тот день у постели умирающего бунтаря-крестьянина.

Из больницы я выписался 24 июня, на третий день после похорон дяди Кечкеша. Хоронили его с красными знаменами, цветами, оркестром музыки и прощальным салютом.

24 июня разразилась «национал-социал-демократическая» контрреволюция.

После подавления контрреволюции я короткое время работал среди крестьян, а затем отправился на румынский фронт.

Я принял участие в наступлении, а затем бежал вместе с разбитой армией. И лишь тогда, когда я стоял на Солнокском мосту, где наш вождь собственным телом пытался остановить бегство, несшее разгром и гибель революции, — лишь тогда я понял, что означает это поражение.

Та-та-та-та-та-та.

В Солноке на высоком берегу пылал дом с тесовой крышей.

Разгром

Мы бежали сломя голову. Убитые, раненые, пушки, пулеметы, знамена — все было брошено на берегах Тиссы. Хотя еще и в красноармейских мундирах, мы уже не были красноармейцами. Мы бежали, помышляя только о спасении жизни. Позади были охваченные пожаром села, преследовавшие нас по пятам румыны, смерть… Что нас ждало впереди — там, куда мы бежали, — этого никто не знал.

Я еще участвовал в последнем сражении: штыковой атакой мы отбили Солнок у румын. Но стоявшие на севере румынские войска переправились в это время через Тиссу и отрезали нам прямой путь на Будапешт. Нам поэтому приходилось отступать обходным путем и пытаться во что бы то ни стало добраться до Будапешта раньше румын.

Красная армия была разбита на голову. Часть ее попала в плен, другая была уже почти у самого Будапешта, когда наш немногочисленный отряд окончательно оставил Солнок. Пушки румын били по железнодорожной станции.

— Давай руку и выскакивай. Брось винтовку — для нее у нас места нет. Ну, живей, не раздумывай, не то — трогаемся без тебя.

Анталфи протянул мне руку, и я вскочил на грузовик, уже переполненный красноармейцами. В нескольких шагах от нас в лужу грохнулась граната. Автомобиль понесся вперед. В течение получаса мы прихватили еще семерых солдат.

— Ну, теперь уж окончательно все билеты распроданы, — сказал Анталфи.

Его лицо так густо поросло щетиной, что напоминало ежа. Даже и теперь не потерял он присутствия духа, а потому и командовал. Бывший актер скинул с себя куртку и в одном жилете играл в этой величайшей мировой драме. Он жестикулировал, не выпуская из рук ручной гранаты.

— Ходу, ходу…

По дороге пыль стояла столбом. Все шоссе было изрыто ухабами.

Автомобиль трясло словно припадочного. Время от времени мы обгоняли безоружных красноармейцев, которые уныло плелись по дороге в Будапешт.

— Румын ведут венгерские офицеры… Кожу сдерут с тех, кого поймают!

— Пустите, братцы, ради бога, пустите!

— Прихватите! Дома четверо ребятишек осталось…

— Нельзя, брат. Сам видишь, тут негде и клопу уместиться.

За всех нас отвечал Анталфи. Остальные же молчали, словно вместе с винтовками лишились и языка.

— Чтоб вы сдохли, собаки! — кричали нам вслед солдаты.

При въезде в одну деревню вооруженные крестьяне загородили нам дорогу. Большинство было вооружено железными вилами, лишь у двоих-троих были в руках винтовки. Поперек дороги лежала огромная балка.

— Стой!

Машина стала.

— Ну, в чем дело, товарищ? — спросил Анталфи.

— С товарищами теперь покончено, — сказал седоусый мужик, и остальные разразились хохотом.

— Покончено, — спокойно отозвался Анталфи. — И за ними следом идут румыны.

— Это вы виноваты! Это вы их накликали…

— Да ты в своем уме? Мы от них Тиссу защищали. Это господа офицеры ведут их сюда, чтоб их…

— Ас собой что везете?

— Вшей. Это все, что у нас еще осталось.

Анталфи достал откуда-то две ручные гранаты, одну из них сунул мне в руку, а другую передал стоявшему возле меня рослому металлисту. Из карманов появилось несколько револьверов.

— Живо, балку с дороги!

— Сдавайте оружие, иначе не пропустим.

— Нельзя, братцы. Румыны идут по пятам. Оружие может понадобиться.

Четверо красноармейцев соскочили с автомобиля, чтобы оттащить с дороги бревно.

— Эй, берегись! — крикнул приземистый крестьянин, целясь в нашего шофера.

— Григорий Балог! — воскликнул я, узнав в нем парня, с которым мы десять месяцев тому назад вместе изучали «Азбуку коммунизма». — Григорий Балог!

— А, что? — нерешительно отозвался он. — Ты кто ж такой будешь?

— Да мы ж вместе были в унгварской тюрьме…

— Давно ли сами у нас на шее сидели!.. — крикнула одна из крестьянок.

— Двадцать один! Двадцать два! Двадцать три! — принялся громко отсчитывать Анталфи и взмахнул над головой ручной гранатой.

Мужики сразу подались назад, многие даже попрятались во рву, на краю дороги, и оттуда выкрикивали по нашему адресу угрозы.

Вдруг раздался выстрел, и шапка Анталфи слетела наземь.

Три выстрела из револьвера были нашим ответом, и крестьяне снова отступили. Один из красноармейцев поднял шапку.

— Двадцать один! Двадцать два! Двадцать три! — снова заорал Анталфи, размахивая гранатой. — Скорей, скорей! Ну, вскакивай и едем!

Изо рва грянуло несколько выстрелов.

Красноармеец, последним вскочивший в рванувшуюся вперед машину, закричал и наверно бы из нее вылетел, не успей я удержать его за руку.

— Скорей, скорей! — торопил Анталфи шофера.

— Подстрелили, сволочь этакая… Ну, погодите!..

Крестьяне выстрелили еще несколько раз, но пули только прожужжали мимо наших ушей. Мы уже миновали деревню, и наша машина мчалась по пустынному шоссе. По обе стороны дороги стояли огромные, золотистые снопы пшеницы. Раненый лежал у наших ног и крестился при каждом резком толчке. Из рукава своей рубашки Анталфи, как умел, сделал перевязку ему.