Мор Йокаи - Венгерский набоб
К обедне только зазвонили, но члены магистрата уже все в сборе - чинным полукружьем сидят, положа локти перед собой. Председательствует добродушный толстяк судья.
Поодаль, у дверей дожидаются несколько молодых парней в коротких, до колен полотняных штанах, в доломанах с блестящими пуговицами внакидку, на одно плечо. У каждого пестрый платок в петлице и шпоры на сапогах.
Впереди всех - прошлогодний _троицын король_.
Это высокий, худощавый парень с большим орлиным носом. Длинные усы его закручены чуть не в три кольца и навощены, чтобы не развились. Выступающая вперед шея черна от загара, но пониже ворота - кожа белая, будто не своя. Одежда показистей, чем у остальных: не холщовые штаны, а брюки с позументами, заправленные в мягкие кордуанные [кордуан - тонкой выделки кожа, козловая или баранья, сафьян] сапоги с длинными кистями. Из-под шелкового зеленого жилета медная пряжка поблескивает на широком ременном поясе, а пестрые платочки, продетые кончиками в проранки, выглядывают решительно изо всех карманов доломана. Пальцы в кольцах и перстнях с печатками, глубоко вросших в мякоть, - пожалуй, и не снять.
Но что особенно отличает парня, это большой пенок на голове, сплетенный ему девушками из веток плакучей ивы и цветов - гвоздики и роз, которые свисают на самые плечи, будто косами обрамляя лицо.
Поди-ка, добудь себе такой!
- Ну, Мартов, - говорит судья, - вот и алая троица опять.
- Знаю, ваше благородие, тоже небось в церкви был, слышал вчера, как говорил его преподобие.
- Что же, и на этот год хочешь остаться королем?
- Мне чего ж не хотеть, я шестой год всего как король.
- А ведомо ль тебе, сколько бочек вина выпил ты за это время, сколько бутылок побил, сколько гостей с застолий разных, с угощений свежиной, со свадеб повытурил?
- Ведать не ведаю, ваше благородие, у меня другая забота была - ни одного праздника не пропустить. Одно могу сказать: ни вино, ни человек ни разу меня с ног не свалили.
- А ну, почитайте ему, господин нотариус, сколько бочек выпитых да голов проломленных числится за ним!
По реестру оказалось, что Мартоново шестилетнее царствование в семьдесят две бочки вина обошлось управе и больше ста пирушек расстроилось из-за него; один же трактирщик форменным образом разбогател благодаря бившимся у него еженедельно бутылкам: город все оплатил.
- А считал ли ты, братец, кони твои какой наносят ущерб?
- Это дело не мое. Не я за ними хожу, а _подданные_ мои.
- А девок скольких с ума посводил?
- Вольно ж им было сходить.
- Добра чужого много больно пристало к твоим рукам.
- Никто меня на том не поймал.
- Уж как ни клади, только в большие деньги влетело городу троицыно твое царствованье.
- А мне так доподлинно известно, что не казенные средства на это идут, а его высокородия господина Яноша Карпаты отца, чей достойный лик и сейчас вон на гвоздике висит, он приличную сумму управе оставил, дабы обычай сей древний блюсти, а к тому прилагаемо - стать рысистую улучшать, чего ради на троицу, в третий день, конские ристания устрояются; и еще ведомо мне, что победителю оных по наказу благодетеля нашего право выпивки даровой дается в любой городской корчме, коней же его сам трактирщик обязан стеречь, а шкода выйдет какая, их не продавать, но самому платить, уж коли плохо смотрел. Дозволяется ему, далее, вход на любое гульбище или свадьбу, а двинет кого невзначай в веселом духу, за то не платится - ни телесным наказанием, ни свободы лишением.
- Ой, братец, да ты чистый _аблакат_, где это так красно говорить выучился?
- Я шесть лет как король, - гордо выпятив грудь, отвечал парень, - было время права свои изучить.
- Ну, ну, Мартон, - остерег его судья. - Не заносись смотри. Попривыкнешь к жизни такой, нелегко будет к прежней ворочаться: опять за вино платить, за тумаки сдачу получать, - кончится если вдруг троицыно твое царство. Глядишь, и найдется не нынче-завтра, кто обскачет тебя.
- Не родился еще такой человек! - возразил Мартон, сдвигая надменно брови, а большие пальцы с упрямым достоинством закладывая за пояс.
Магистратские поняли, что пререкаться тут бесполезно, да и не след авторитет столь высокой особы колебать, и прямо к праздничным приготовленьям перешли.
Четыре бочки вина, на особой повозке каждая, булок свежих телега целая; за ней два вола на привязи - на убой.
- Этак не годится, - возразил Мартон свысока, совсем привыкнув к этому своему требовательно-назидательному тону. - _Помпы_ маловато у вас. Где же это видано, волов к телеге привязывать? Их мясники за рога должны вести, а на каждый рог по лимону насадить да лентой повить.
- Все-то ты знаешь, братец.
- А на бочки по четыре девки посадить с кувшинами, чтобы вино оттуда наливали!
- Еще угодно что-нибудь приказать?
- А как же! Цыгане песню мою пусть играют, как тронемся, а мне, когда садиться буду, лошадь чтобы подержали два гайдука.
Все было сделано по королевскому повелению.
После краткого молебна народ рядами двинулся в поле. Во главе верхами ехали два заседателя с повязанными лентами медными фокошами в руках. За ними - телега с цыганами-музыкантами, которые вовсю наяривали Мартонову песню. А за телегой вплотную - два телка в бантах, влекомые мясницкими подмастерьями, которых молил, упрашивал из кузова старик контрабасист: держите, мол, бога ради, а то меня первого вскинут на рога "эти быки" из-за красных моих панталон.
Дальше тянулись повозки со снедью, с вином: на каждой бочке - проворные девахи.
За повозками же - его степенство Андраш Варью. Судьба вознесла его еще выше: теперь он на лошади с алым стягом в руках, который нещадно хлещет его по лицу. Но по ублаготворенному виду судя, мнит он себя если и не королем, то уж самое малое наместником.
И наконец, сам троицын король. Конь у него не так чтоб красив, но рослый, крупный, масластый, а чего статью не взял, с лихвой возмещалось убранством: бахромчатой сбруей, гривой, заплетенной в дюжину косичек, чепраком из волчьей шкуры.
Недурна и посадка. Немного вроде бы мешковата, но не от обильного завтрака, а все из того же ухарства, молодечества. То набок небрежно свесится, то назад откинется; а так - крепко сидит в седле, как влитой.
При нем цивильный эскорт: по всаднику с обнаженной саблей с каждой стороны. Им тоже зевать не приходится: чуть чья лошадь вылезет вперед, хоть на полголовы, конь Мартона тотчас куснет ее, она так и всхрапнет, вскобенится.
А за ними уже длинной вереницей - наездники-претенденты. Каждый не без надежды на лице: а вдруг да удастся первым прийти. Кто знает? Вдруг свой скакун с прошлого лета порезвел. Или у остальных кони похужели.
Замыкают процессию новенькие барские и старые, потемневшие коляски и повозки. Битком набитые праздничным людом, все в зелени и реющих, порхающих платках и косынках, мчатся они, вздымая тучи пыли, вслед за всадниками.
И вот все на лугу, на ристалище. В тот же миг бабахает пушчонка, давая знать, что и сам патрон, богач-набоб, барин Янчи выехал со двора. Народ спешит поскорее расположиться по садовым и кладбищенским рвам. Наездники задорно гарцуют по площадке, горяча коней, звонко щелкая длинными ременными кнутами, выкрутасы разные выделывая, заключая друг с дружкой пари - все на вино.
Вскоре клубы пыли над садами возвещают о приближении барина Янчи. Выставленные на холме ребятишки сбегают вниз с радостным визгом, потому что сейчас еще раз бабахнет.
Две железные ящерицы с загнанными в дула деревяшками вкопаны там в землю. Бывалый человек - он еще с французом воевал - на животе подползает к зверюгам и шестовиной с тлеющим трутом на конце тычет в запалы. Мортирки оглушительно выплевывают в воздух свои затычки. Разбегается народ, чтобы на голову кому не упали, потом опять сбегается: посмотреть, что там с ними сталось.
Едва показались экипажи и покатились по лугу, раздалось неистовое "виват" (венгерского слова такого тогда еще не знали), сменясь тотчас раскатами веселого смеха.
Оказывается, барин Янчи какую штуку удумал: вырядил в роскошные, раззолоченные одежды цыгана Выдру и посадил в парадную карету четверней, сам же сзади пристроился в неказистой серой тележонке. Простодушные зрители и давай раззолоченному "виват" кричать, а разглядев, ну хохотать, разутешив тем доброго барина.
С ним, кроме двух шутов, и гости прибыли, самые любезные его сердцу. Владетель пяти тысяч хольдов Мишка Хорхи, который из своего Бачского комитата частенько наведывался "на одно слово тут, по соседству": к приятелю в Большую Куманию. Заглянул, к примеру, в марте, а к исходу августа только раскачается и спросит: как, бишь, его зовут, второго саболчского вице-губернатора. Дома же строгий наказ оставил ни косьбы, ни жатвы без него не начинать; так урожай весь и останется на корню. Это один друг-приятель. Другой - Лаци Ченке, известный табунами своими, лучшими на всем Альфельде. Этот, если не подвезут, завсегда пешком ходит: своих красавцев жалеет, не хочет запрягать. Третий - Леринц Берки, знаменитый на всю округу собачник и охотник; врет без запинки, будто под диктовку. Четвертый - Фрици Калотаи; у того несчастная привычка прикарманивать походя все, что плохо лежит: трубки, ложки серебряные, часы. Кто не вчера с ним познакомился, знает уже, где искать пропажу, и без церемоний обшаривает, ухватив за шиворот, что того нимало не конфузит. И наконец, Банди Кутьфальви - первый в стране питух и драчун, который за столом всегда тузит собутыльников; пьет же, как гиппопотам, хотя до бесчувствия допившимся никто его никогда еще не видел [Лаци, Фрици, Банди уменьшительные от Лайош, Фридеш, Эндре (Андраш)].
