Письма молодого врача. Загородные приключения - Артур Конан Дойль
Насколько я мог судить, большинство пациентов считало утро у Каллингворта чрезвычайно забавным развлечением, омрачаемое лишь переживанием, как бы кому-то из них не стать предметом насмешек.
Так вот, с получасовым перерывом на обед этот необычный прием продолжался до без четверти четырех дня. Когда ушел последний пациент, Каллингворт повел меня в аптеку, где на стойке были разложены монеты согласно номиналам. Там было семнадцать полусоверенов, семьдесят три шиллинга и сорок шесть флоринов – итого тридцать два фунта, восемь шиллингов и шесть пенсов. Каллингворт все пересчитал, затем смешал золото и серебро в одну кучку и стал помешивать монеты пальцами. Наконец, он ссыпал выручку в холщовый мешочек, который я видел прошлым вечером, и затянул его обувным шнурком.
Мы отправились домой, и эта прогулка стала для меня самой необычной частью того невероятного дня. Каллингворт шествовал по центральным улицам с полным денег холщовым мешочком в вытянутой руке. Я и его жена шли по обе стороны от него, словно служки, поддерживающие священника. Так мы и шагали до самого дома, а люди останавливались и глазели на нас.
– Я всегда специально прохожу через докторский квартал, – сказал Каллингворт. – Сейчас мы как раз тут. Они все подходят к окнам, скрежещут зубами и дергаются, пока я не скроюсь из виду.
– Зачем тебе с ними ссориться? Что в них такого? – спросил я.
– Фу! Что толку разводить околичности на этот счет? – ответил он. – Все мы пытаемся перегрызть друг другу глотки, так к чему же лицемерить? Никто из них обо мне слова доброго не скажет, так что мне нравится их злить.
– Должен сказать, что не вижу в этом никакого смысла. Они твои собратья по профессии, с таким же образованием и такими же знаниями. Зачем же на них наседать?
– Вот и я так говорю! – воскликнула его жена. – Очень неприятно ощущать себя окруженным врагами со всех сторон.
– Гетти злится, потому что их жены с ней не общаются, – ответил Каллингворт. – Вот взгляни-ка, дорогая, – потряс он мешочком. – Это куда лучше, чем сборище безмозглых женщин, которые пьют чай и болтают у тебя в гостиной. Я заказал большой плакат, Монро, с надписью, что мы не желаем расширять круг своих знакомых. Горничной велено показывать его всем подозрительным посетителям.
– Почему бы тебе не зарабатывать деньги практикой и не поддерживать хорошие отношения с коллегами? – спросил я. – Ты говоришь так, будто это вещи несовместимые.
– Так оно и есть. Что толку ходить вокруг да около, старина. Мои методы как один непрофессиональны, и я нарушаю все мыслимые правила медицинского этикета. Ты же прекрасно знаешь, что вся Британская врачебная ассоциация воздела бы руки от ужаса, если бы увидела то, что ты лицезрел сегодня.
– А почему бы не придерживаться профессионального этикета?
– Потому что мне лучше знать. Старина, я сын врача и много чего насмотрелся. Я родился внутри этой системы и видел все механизмы. Весь этот этикет – приемчик ради того, чтобы удерживать практики в руках старшего поколения, для того, чтобы не давать проходу молодежи и перерезать все пути, по которым они могут подняться наверх. Я часто слышал подобное от отца. У него была самая большая практика в Шотландии, однако мозгов у него не было ни на грош. Он добился всего с помощью старшинства и благообразия. Не толкайся, а дождись своей очереди. Все это хорошо, дружище, когда ты впереди, но как насчет всего этого, когда только пристроился в хвост? Когда я на вершине, я могу взглянуть вниз и сказать: «Так, молодежь, принимаем очень строгий этикет, и прошу вас расти тихо и не смещать меня со столь удобного положения». В то же время если они поступят так, как я им говорю, я буду глядеть на них, как на непроходимых болванов. Что скажешь, Монро, а?
Я мог лишь сказать, что, по моему мнению, он слишком низко ценит врачебную профессию и что я не согласен ни с одним его словом.
– Ну, дружище, можешь не соглашаться, сколько тебе угодно, но если собираешься со мной работать, то ты должен послать этикет к черту!
– Я не могу этого сделать.
– Ну, если ты такой белоручка, то можешь сматывать удочки. Насильно мы тебя не держим.
Я ничего не ответил, но когда мы вернулись, я поднялся наверх и собрал вещи с намерением вернуться в Йоркшир вечерним поездом. Каллингворт зашел ко мне в комнату и, увидев меня в таком состоянии, принялся рассыпаться в извинениях, которые бы удовлетворили куда более щепетильного человека, чем я.
– Ты будешь поступать так, как считаешь нужным, дорогой мой. Если тебе не нравятся мои методы, можешь попробовать придумать свои.
– Это вполне приемлемо, – ответил я. – Однако несколько унизительно слышать про «сматывай удочки» каждый раз, когда возникают расхождения во мнениях.
– Ну-ну, я не хотел тебя обидеть, и такое больше не повторится. Больше я ничего сказать не могу, так что пойдем чаю выпьем.
Вот так все и разрешилось, однако я очень боюсь, что это лишь первая стычка. У меня такое предчувствие, что рано или поздно мое положение здесь станет невыносимым. Все же я намерен попытаться столько, сколько мне позволят обстоятельства. Каллингворт из тех людей, кто любит, когда вокруг люди ниже по положению либо от него зависимые. А мне бы хотелось стоять на собственных ногах и жить своим умом. Если он мне это позволит, то мы с ним прекрасно сработаемся, но если я почувствую, что он хочет меня себе подчинить, то это будет больше того, на что я готов пойти. Признаюсь, что он имеет право на мою благодарность. Он нашел мне место, когда оно было мне очень нужно и у меня не было перспектив. Но все же цена за это может оказаться слишком высокой, а я чувствую, что до этого может дойти, если мне придется отказаться от права на собственное мнение.
В тот вечер произошел инцидент настолько характерный, что я должен тебе о нем рассказать. У Каллингворта есть духовое ружье, стреляющее маленькими дротиками. Оно идеально подходит для стрельбы на шесть метров, что составляет длину задней комнаты. После ужина мы стреляли по мишени, когда он попросил меня зажать между большим и указательным пальцем полупенсовик, чтобы он в него выстрелил. Монетки не нашлось, и он вытащил из кармана жилета медаль, которую я поднял как мишень. Ружье выстрелило со звякающим звуком, и медаль покатилась по полу.
– Прямо в яблочко!
– Напротив, – возразил я, – ты вообще не попал!
– Не попал?! Наверняка попал!
– Уверен, что нет.
– Тогда где же дротик?
– Вот он, – ответил я, выставив вперед окровавленный указательный палец, из которого торчало оперение дротика.
В жизни не видел так глубоко раскаивавшегося
