Валентина Немова - Святая святых женщины
Чтобы маму, а заодно и меня в букашек превратить и делать с нами, что ему вздумается, он и затеял этот обмен, который правильнее было бы назвать обманом. Ведь можно было без особых хлопот им с Лидой перейти жить к старушке, а сыну Олегу оставить свою квартиру. Но в этом случае, на старом месте, мама чувствовала бы себя хозяйкой. И им пришлось бы с этим считаться и отдавать ей дань уважения. А вот этого как раз они и не хотели — уважать кого-то, кроме себя и родни Родиона. Дать выход накопившейся за долгие годы страсти повелевать, которая, если верить Достоевскому, в зародыше есть в каждом человеке, — вот к чему они стремились. И очень многого в этом отношении уже добились. С каким упоением орала на меня, не разобравшись в ситуации, моя "тихонькая" сестренка Лида, выгоняя из квартиры, которой завладела исключительно благодаря моей поддержке. Не спорю, ею руководила ревность. Но не каждый, ревнуя, набрасывается на того, в ком видит соперника, с такой остервенелостью. И она не набрасывалась, пока не вошла в роль хозяйки и не почувствовала, что обрела надо мною, имеющей высшее образование, которое, как уже выяснилось, покоя ей не давало, какую-то власть….
Однажды мама мне сказала, что коли, уж, я стала хозяйкой ее участка, мне придется поработать на товарищество. Сад-то ведь коллективный. За все это лето одну рабочую смену. А иначе, когда придешь в правление платить целевые взносы, сдерут, и не мало, еще и за то, что не отработала эти часы. Я спросила у нее:
— А что нужно будет делать?
— Или в теплице, что прикажут, или на защитке. Но это будет трудно для тебя. Лучше всего отдежурить на проходной. Можно днем. А можно ночью. Придешь к воротам в 10 часов вечера. Тебя в журнале запишут. Постоишь, пока в сад пускают и выпускают оттуда, до одиннадцати часов, у ворот. Потом их закроешь. И придешь в свой дом спать. Ночь проспишь, а утром пойдешь у сторожа отметишься. Вот и все. И десятка в кармане. Может быть, решат пройтись по территории взад-вперед. И ты шагай с ними. А потом все равно все идут спать.? Естественно, я согласилась взять это дело на себя. И не стала откладывать его в долгий ящик….
День, который выбрала я, чтобы выполнять данное мне мамой поручение, был теплый, безветренный. И под вечер погода не испортилась. Приехали мы с мамой часов в 7. Она настояла на том, чтобы я взяла ее с собой и в этот раз. Очень хотелось ей, вероятно, встретить рассвет в саду, вспомнить, как в былые времена они с отцом в садовом домике ночевали. Тогда, 20 лет назад, она не была еще старой и больной, как теперь. И отдыхать ей было здесь хорошо, и трудиться приятно.
Прошлась она с клюшечкой своей по участку, похвалила меня за проделанную мною в последние дни работу. Посмотрела, как Галина выполнила то, что ей было поручено (ей доверено было рассадить на новых грядках усики виктории, которые я накопала). Потом велела мне взять грабли и сгрести сор — мелкие веточки, валявшиеся вдоль защитной полосы и дороги, прилегающей к нашей шестисотке. Сделав все это, я постелила маме на диване и уложила ее. Она всегда спала одетая и в чулках, потому что мерзла в последнее время. Сейчас на ногах у нее, кроме чулок, были еще и толстые шерстяные носки. Затем я разложила на полу дорожки, связанные крючком из разноцветных полосок материи. Прикрыла их полиэтиленовой пленкой, а возле двери, с наружной стороны, поставила ведро — на случай, если маме ночью захочется в туалет. И ушла. А поскольку я человек, по-видимому, действительно чересчур добросовестный, пройдясь с другими дежурными по улицам, спать, как они, в свой домик не пошла. Осталась на воротах и просидела на скамейке до зари. "Дежурить, так дежурить, и нечего халтурить", — так рассудила я, а что надо бы сбегать и посмотреть, чем занимается старушка моя, оставшись одна, не сообразила. Да и уверена была, что она, приняв свои таблетки, спокойно спит. На свежем воздухе ведь так хорошо спится! Ну, а когда прибежала назад, часов в пять, вероятно, чуть в обморок не упала: лежа на диване, мама еле дышала. С нею случился сердечный приступ. Вчера, когда я удалилась, она решила, как прежде, поработать немножко. Вытащила из сарайчика, в котором хранился садовый инвентарь, грабли и принялась разравнивать свежевскопанную землю, чего ни в коем случае делать ей было нельзя. И, конечно, ей стало от этого плохо. Соседей по участку, как назло, никого не было. Идти на ворота ко мне она не рискнула.
Как ошпаренная, выскочила я из домика и понеслась к проходной. Машину поймать, чтобы довезти больную до медсанчасти, мне удалось сразу же. Минут за десять домчались мы до больницы. Но когда, еле-еле шагая, вошли в распахнутую дверь приемного покоя, медсестра и врач, дежурившие в ночную смену, не обращая внимания на то, как выглядит старушка (а вид у нее был просто ужасный), заявили мне, что мы не туда попали, что это хирургический корпус, а нам, мол, надо в терапевтический. Посоветовали выйти на улицу, немного пройти вперед, затем повернуть сперва налево, а после этого — направо. "Как же она пойдет?! Она же на ногах не держится!" — хотела я закричать, но ругаться было некогда. Мы выбрались из помещения на улицу, и я повела маму, как нам было сказано. Минут десять, наверное, плелись мы с нею по территории больничного городка, переходя с одной дорожки на другую. Во всяком случае шли мы дольше, чем ехали в машине. Наконец вошли в дверь с табличкой "Приемный покой терапевтического отделения". Но оказалось, что от этой двери до кабинета, в котором сидели две женщины в белых халатах, еще метров 50. Веду маму дальше. Сама дрожу от страха, а о маме уже и говорить нечего. Она трепещет вся. Подходим, наконец, к раскрытой двери. Не успела я слова вымолвить — оттуда гундосый крик:
— Почему сразу в приемный покой? "Скорую" почему не вызвали?
— Да мы в саду были! Там нет телефона! — крикнула я.
— У вас всегда найдется оправдание! Врываются вечно!
В кабинете никого, кроме двух этих женщин. Очень интересная, видимо, была у медичек беседа, а теперь, из-за нас с мамой, ее пришлось прервать. Вот и злятся они, особенно вон та, что помоложе, медсестра, должно быть, с вульгарным выражением лица и такими же манерами. Как у базарной бабы. Дальше она нам приказывает, выскочив в коридор:
— Идите вон туда! Сядьте на скамейку!
Двигаться нужно было назад, к входной двери. Я взяла маму под руку и повела, но тут же, вернувшись к раскрытой двери кабинета, заявила, на повышенных, естественно, тонах:
— Я сейчас за такую встречу вас отблагодарю, мало не покажется! Долго помнить будете! — и выскочила на улицу.
"Сколько ее продержат в коридоре? Вынесет ли она эти издевательства?" И куда мне следовало бежать, к кому обратиться? Ведь было еще очень рано. Рабочий день у администрации больницы еще не начался. Дверь, ведущая в поликлинику, была вообще заперта. Воротившись в приемный покой терапии, я опустилась на лавку, на которой только что сидела моя бедная мама. Ее уже увели куда-то. Я своего добилась. Не знаю, какое было у меня в этот момент лицо. Свирепое, очевидно. Не предвещающее ничего веселого тем двум болтушкам, называющим себя медиками, но позабывшим данную ими в свое время клятву Гиппократа. Очень не нравятся таким пассивным, безответственным людям, как эти две дамы, такие требовательные и активные, как я. И идет в нашем обществе борьба между теми и этими, и не знаю, кто одержит победу. Они или мы. Таких, как они, хоть пруд пруди. Таких, как я, единицы, к сожалению. Но в данном случае взять верх удалось мне. Сдрейфили тетки, наверное, не на шутку, когда я, вырвавшись из приемного покоя, помчалась неведомо куда.
Моющая в коридоре пол женщина принялась меня успокаивать и уговаривать, чтобы я никуда не пожаловалась на этих базарных баб. Ведь у всех же бывает такое. Срываются люди, пожалеть их надо. Долго она мне зубы заговаривала, уборщица эта. А, может, она была и не техничка вовсе, а какая-нибудь медсестра, которую послали, нарядив по-простому и сунув ей в руки "лентяйку", "обработать и обезвредить" меня в угоду этим хамкам в белых халатах. Я упорно молчала.
Через некоторое время меня провели в палату, где находилась мама. Я села на стул возле кровати, на которую ее положили. Она спала, как ребенок, поджав ножки. Я дремала, рискуя свалиться со своего сиденья. Прошло еще несколько часов. Маме как будто стало немного лучше. Надо было ехать домой. В приемном покое сидели уже другие дежурные….
В этот день я от мамы не отходила. А вечером опять нарисовалась Галина. Поскольку Родиона дома не было, дверь ей отворила Лида. Провела в комнату к маме, мы расселись: мама на своей постели, я и Лида на диван-кровати, застеленном голубой бархатной накидкой, Галка на низенькой скамеечке, согнувшись в три погибели — почему-то ей нравилось сидеть в такой неудобной позе — и стали мирно беседовать. Узнав, что я снова брала с собой маму в сад и возила ее туда и обратно в такси, старшая сестра принялась журить меня за расточительность.
