Оливер Голдсмит - Гражданин мира, или письма китайского философа, проживающего в Лондоне, своим друзьям на востоке
Вчера я был приглашен к одной знатной даме, которая, очевидно, черпает свои скудные познания о восточных обычаях из печатающейся чуть ли не ежедневно чепухи, объявляемой восточными повестями или истинными сведениями о Востоке. Приняла она меня очень любезно, но все же была озадачена тем, что я явился без опиума и табакерки. Для остальных гостей были расставлены стулья, для меня же положили на пол подушку. Напрасно уверял я хозяйку, что китайцы сидят на стульях {2}, так же, как европейцы, - она были слишком большим знатоком хорошего тона, чтобы обойтись со мной как с заурядным гостем.
Едва, согласно ее желанию, я уселся на полу, как она приказала лакею повязать мне салфетку под подбородком. Разумеется, я хотел этому воспрепятствовать, утверждая, что у китайцев это не принято, но тут против меня ополчилось все собравшееся общество, которое, как оказалось, представляло собой клуб знатоков китайских обычаев, и мне подвязали салфетку.
Однако я не мог сердиться на людей, чьи ошибки проистекали от избытка вежливости, и устроился поудобнее на подушке, полагая, что они, наконец, успокоятся, но не тут-то было. Не успели подать обед, как хозяйка осведомилась, что мне подать - медвежьи когти или ломтик птичьего гнезда {3}. Я о таких яствах и не слыхивал и, естественно, предпочел есть кушанья, мне известные, и попросил кусочек ростбифа, который стоял на буфете. Моя просьба вызвала всеобщее замешательство. Китаец ест говядину! Быть того не может! Ведь в говядине нет ничего китайского! Будь это китайский фазан, тогда другое дело.
- Сударь, - обратилась ко мне хозяйка, - мне кажется, я имею некоторое основание считать себя сведущей в китайской кухне. Знайте же: китайцы говядины никогда не едят {4}, так что позвольте предложить вам плов. Лучше вам не приготовят и в Пекине. Рис сварен с шафраном и всеми необходимыми пряностями.
Не успел я приняться за еду, как присутствующие начали ахать и охать и все общество вновь пришло в смущение оттого, что я обходился без палочек. Некий серьезный господин, которого я принял за сочинителя, произнес весьма ученую (так по крайней мере думали окружающие) речь о том, как ими пользуются в Китае. Он вел долгий диспут с самим собой о возникновении такого обычая и ни разу не подумал, что разумнее было бы попросту спросить об этом меня. Молчание же мое он истолковал как признание его правоты, и, решив еще больше блеснуть ученостью, принялся рассказывать о наших городах, горах и животных с такой уверенностью, будто сам был родом из Куамси, но при этом оказывался так далеко от истины, будто свалился с луны. Он стал доказывать, что я вовсе не похож на китайца, что у меня скулы недостаточно выдаются и лоб слишком узок, словом, он и меня почти убедил, что я самозванец, а об остальных и говорить нечего.
Я пытался изобличить его невежество, но тут все в один голос объявили, что в моей речи нет ничего восточного.
- Этот господин, - сказала дама, слывущая весьма начитанной особой, говорит совсем как мы. Фразы у него простые, да и рассуждает он довольно здраво. А истинный восточный стиль ищет не здравого смысла, но великолепия и возвышенности. Ах, как прекрасна история великого путешественника Абульфаура {5}! Чего там только нет - и джинны, и колдуны, и птицы Рухх {6}, и мешки с золотом, и великаны, и волшебницы, и все так величественно, таинственно, красиво и непонятно...
- Я написал немало восточных повестей, - прервал ее сочинитель, - и самый взыскательный критик не посмеет сказать, что я где-нибудь отступил от истинной манеры. Подбородок красавицы я сравниваю со снегом на вершине Бомека {7}, а меч воина - с тучами, что скрывают лик небес. Упоминая о богатствах, я непременно сравниваю их с несметными стадами, пасущимися на цветущих склонах Теффлиса, а, говоря о бедности, всегда уподобляю ее туманам, окутывающим склоны горы Баку. И все персонажи говорят у меня друг другу "ты"; там у меня есть и падучие звезды, и горные обвалы, не говоря уже о малютках гуриях, которые весьма украшают описание. Вот послушайте, как я обычно начинаю мои повести: "Ибн-бен-боло, сын Бана, родился на мглистых вершинах Бендерабасси. Борода его была белее перьев, одевающих грудь пингвина, глаза его были точно очи голубок, омытые утренней росой; его волосы, ниспадавшие, словно ветви ивы, льющей слезы над прозрачным ручьем, были столь прекрасны, что, казалось, купались в собственном блеске, а ноги его были, как ноги дикого оленя, бегущего к горным вершинам". Вот что значит писать в истинно восточном вкусе! А когда автор восточной повести тщится придать каждой строке какой-то смысл, творение его сразу теряет красоту и звучность. Восточная повесть должна быть звучной, возвышенной, подобной музыке и бессмысленной.
Я не мог сдержать улыбки, слушая, как этот уроженец Англии пытается наставлять меня в искусстве восточной речи. После того как он несколько раз с торжествующим видом огляделся, ища одобрения, я осмелился спросить, случалось ли ему путешествовать по Востоку. Он ответил, что нет. Я спросил тогда, понимает ли он по-китайски или по-арабски, на что последовал тот же ответ.
- Как же вы беретесь, сударь, будучи незнакомы с подлинными восточными сочинениями, судить о восточном стиле? - сказал я. - Поверьте слову настоящего китайца, к тому же хорошо знакомого с арабскими писателями: все то, что вам ежедневно преподносят как подражание восточным сочинениям, не имеет с ними ничего общего ни мыслями, ни языком. Сравнениями на Востоке пользуются весьма редко, а метафоры и подавно не в ходу; в Китае же словесности и вовсе несвойственно все, о чем вы рассуждали; в ней преобладают сочинения, написанные в спокойной и неторопливой манере. Писатели этой страны более всего заботятся о том, чтобы поучать читателя, а не развлекать, и обращаются скорее к его разуму, нежели к воображению. В отличие от многих европейских сочинителей, которые не страшатся отнимать у читателя слишком много времени, они обычно подразумевают более, чем выражают.
Кроме того, сударь, вы глубоко заблуждаетесь, полагая, будто китаец столь же невежествен и не искушен в словесности, как турок, перс или обитатель Перу. Китайцы не меньше вас сведущи в науках и вдобавок владеют такими ремеслами, о которых европейцы даже не слыхали. Большинство китайцев не только приобщены к отечественным наукам, но и превосходно знают иностранные языки и западную мудрость. Если вы мне не верите, потрудитесь заглянуть в книги ваших же путешественников, которые подтверждают, что ученые Пекина и Сиама ведут богословские споры на латинском языке. "Колледж Маспренд, расположенный в одном лье от Сиама (повествует один из ваших путешественников {"Journal ou Suite du Voyage de Siam, en forme de Lettres familieres fait en 1685 et 1686 par N. L. D. C., p. 174. Edit. Amstelod, 1686 ["Дневник в виде писем к частным лицам, или Описание путешествия в Сиам, предпринятого в 1685-1686 гг. Н. Л. Д. Ш.", Амстердам, 1686, стр. 174]".}), явился в полном составе, дабы приветствовать нашего посла. Я испытывал искреннее удовольствие, глядя на толпу священников, почтенных как возрастом, так и смирением, которых сопровождали юноши из множества стран: из Китая и Японии, Тонкина и Кохинхина {9}, Пегу {10} и Сиама; все они желали засвидетельствовать нам свое уважение в самой любезной манере. Один из кохинхинцев произнес речь на безупречной латыни, но его затмил студент из Тонкина, искушенный во всех тонкостях западной премудрости не хуже парижских ученых мирян". Уж если ваши законы и науки, сударь, известны юношам, не покидавшим родины, что говорить обо мне, который проехал тысячи миль и многие годы дружил в Кантоне с английскими купцами и с европейскими миссионерами. Все безыскусственное у разных народов очень похоже, а страницы нашего Конфуция и вашего Тиллотсона {11} мало чем различаются меж собой. Жалкую манерность, вымученность сравнений и отвратительную цветистость слога обрести легко, но слишком часто эти ухищрения служат лишь свидетельством невежества и глупости.
Я говорил долго, увлеченный серьезностью темы и собственным красноречием, как вдруг, оглядевшись, заметил, что меня не слушают. Одна дама шепталась со своей соседкой, другая внимательно изучала достоинства веера, третья позевывала, а сочинитель крепко спал. Посему я решил, что самое время откланяться. Гости нимало не огорчились моим намерением, и даже хозяйка дома с самым обидным равнодушием смотрела, как я поднимаюсь с подушки и беру шляпу. Меня не попросили повторить мой визит, а все потому, что я оказался разумным существом, а не заморским чудищем.
Прощай!
Письмо XXXIV
[О нынешнем смехотворном пристрастии вельмож к живописи.]
Лянь Чи Альтанчжи - Фум Хоуму,
первому президенту китайской Академии церемоний в Пекине.
В Англии изящные искусства подвержены столь же частым переменам, как законы и политика; и не только предметы роскоши или одежда, но сами представления об утонченности и хорошем вкусе подчиняются капризам переменчивой моды. Говорят, тут было время, когда знать всячески поощряла поэзию, и вельможи не только покровительствовали поэтам, но даже служили им достойным образцом для изображения. Тогда-то и были созданы на английской земле те дивные творения, которые мы так часто с восторгом перечитывали с тобой, поэмы, возвышенностью духа не уступающие творениям Менцзы {1}, а глубиной и силой мысли - творениям Зимпо.
