Оливер Голдсмит - Гражданин мира, или письма китайского философа, проживающего в Лондоне, своим друзьям на востоке
- Да что и говорить! - воскликнул другой член клуба, до тех пор не проронивший ни слова. - Эти вельможи созданы на погибель нашему брату сочинителю не менее, чем судебные приставы! Я расскажу вам сейчас, господа, историю столь же правдивую, как и то, что трубка моя сделана из глины. В ту пору, когда я только-только разрешился первой своей книгой, я задолжал портному за костюм. В этом, как вы сами понимаете, нет ничего необычного, такое может случиться с каждым. Так вот, задолжал я эти деньги, а портной, прослышав, что книга моя принята хорошо, прислал за деньгами, требуя, чтобы я тут же уплатил ему весь долг. Но хотя тогда я был богат славой, ибо моя книга распространялась по городу как лесной пожар, денег у меня не было. И вот, не имея возможности расплатиться с ним, я почел за благо неотлучно сидеть в своей комнате, предпочитая домашнюю тюрьму, выбранную мной самим, той тюрьме, которую изберет для меня портной. Чего только ни предпринимали судебные приставы, на какие только уловки они ни пускались, чтобы выманить меня из моей крепости. То сообщали через посыльного, будто некий господин желает поговорить со мной в соседнем трактире, то приходили якобы со срочным письмом от моей тетки, проживающей в провинции, то сообщали, будто мой лучший друг находится при смерти и хочет со мной проститься, но все было тщетно: я был глух, бесчувствен, тверд, как скала, и непреклонен, приставам так и не удалось тронуть моего каменного сердца, и я успешно сохранял свою свободу, ни на миг не выходя из комнаты.
Две недели все шло превосходно, но вот однажды утром получаю я великолепнейшее письмо от самого графа Суденденьского, в котором он сообщает, что прочитал мою книгу, восхищен каждой ее строчкой, сгорает от желания поскорее познакомиться с сочинителем и имеет кое-какие планы, которые могут послужить к моей немалой выгоде. Поразмыслив над содержанием письма, я решил, что подвоха тут никакого нет, ибо бумага была с золотым обрезом, а посыльный, как мне сказали, вполне походил на джентльмена. Одним небесам известно, как я торжествовал в ту минуту, я уже предвкушал свое грядущее благоденствие, радовался утонченности века, не дающего прозябать гению в нищете, и заранее сочинил приличествующую случаю благодарственную речь, в которую удачно ввернул пять пышных комплиментов его милости и два поскромнее - самому себе. На следующее утро, дабы точно поспеть к назначенному часу, я нанял карету и назвал кучеру дом и улицу, которые были указаны в письме лорда. По дороге, предосторожности ради, я закрыл окошки кареты и, отгородившись от уличной сутолоки, весь горя от нетерпения, досадовал на то, что карета тащится слишком медленно. Но вот долгожданная минута, наконец, наступила, и карета остановилась, я открыл окошко, чтобы насладиться зрелищем величественного дворца его милости и пейзажем окрест, и увидел - о горестный, горестный вид - я увидел, что нахожусь не на людной улице, а в грязном переулке, и не у подъезда лорда, а у дверей долговой тюрьмы. Тут я понял, что все это время кучер вез меня прямо в тюрьму, и узрел судебного пристава, который с дьявольской ухмылкой приближался, чтобы взять меня под стражу.
Подлинный философ не обходит вниманием самое незначительное событие, он питает ум и тешит душу созерцанием жизненных перипетий, которые остальным людям мнятся низменными, обыденными и заурядными. Основываясь на множестве таких частных наблюдений, которые не останавливают внимания других, философ в конце концов оказывается способен сделать общие выводы. И пусть это послужит извинением тому, что я посылаю в далекий Китай описания нравов и нелепостей, которые, как бы ни были ничтожны сами по себе, все же помогут постичь этот народ куда более верно, нежели описания его гражданских установлений, суда, правительства, торговли и дипломатических отношений.
Прощай!
Письмо XXXI
[Искусство садоводства у китайцев. Описание китайского сада]
Лянь Чи Альтанчжи к ***, амстердамскому купцу.
В садоводстве англичанам еще далеко до совершенства, достигнутого китайцами, хотя с недавних пор они и начали нам подражать. Ныне здесь усерднее прежнего учатся у Природы: деревьям позволяют пышно разрастаться, потокам теперь не приходится покидать естественное русло, и они прихотливо вьются по долинам; растущие привольно цветы сменили геометрические клумбы, а пестрые луга - подстриженную гладь газонов.
И все-таки англичане отстают от нас в этом пленительном искусстве, их садоводы покамест не достигли умения сочетать красоту с наставлением в мудрости. Европеец вряд ли поймет меня, когда я скажу, что в Китае планировка почти каждого сада таит в себе высокое поучение, и человека, прогуливающегося под сенью дерев, учат мудрости, приобщая его к какой-нибудь возвышенной истине или к тонкой мысли, заключенным в том, как расположены купы дерев, ручьи и гроты. Позвольте мне пояснить свое суждение примером моего собственного сада в Куамси. Мое сердце все еще радостно влечется к этим картинам минувшего счастья, и на чужбине я нахожу усладу в том, что воскрешаю их хотя бы в воображении.
От дома вы шли по аллее, столь густо обсаженной деревьями, что взор не проникал за их стволы, тогда как по сторонам аллеи его ласкали прекрасные произведения из фарфора, картины и статуи {1}. Затем вы достигали цветущей лужайки, окруженной скалами, деревьями и кустами, причем все они располагались столь естественно и свободно, точно были сотворены самой Природой. На лужайке справа и слева от себя вы видели расположенные друг против друга ворота, различные и строением и украшениями, прямо же перед вами возвышался храм, отмеченный изяществом, а не показным великолепием.
Ворота справа отличались крайней простотой или даже неказистостью: колонны обвивал плющ, их осенял сумрачный кипарис, а камни казались источенными безжалостным временем. Два мраморных стража с поднятыми палицами охраняли эти ворота, возле которых угнездились ужасные драконы и змеи, устрашая приближающегося путника, открывавшийся же за воротами вид казался в высшей степени унылым и неприветливым, и только надпись на воротах Pervia Virtuti {Легко проходимый для добродетели (лат.).} могла бы привлечь его.
Совсем иначе выглядели вторые ворота, легкие и изящные, манящие к себе. Цветочные гирлянды обвивали колонны, все отличалось тщательной и совершенной отделкой, и камень блестел так, будто его только что отполировали; нимфы в самых соблазнительных позах, изваянные искусной рукой, звали путника подойти поближе, а за воротами, насколько было видно, все казалдсь приветливым, изобильным и способным доставить бесконечное наслаждение. Да и сама надпись на воротах усугубляла эту заманчивость, поскольку наверху были начертаны слова Facilis descensus {Легкий спуск (лат.) {2}.}.
Теперь, я полагаю, вы и сами догадываетесь, что неприветливые ворота по замыслу изображали дорогу к Добродетели, а противоположные - куда более приятную стезю, ведущую к Пороку. Естественно предположить, что посетителя неизменно соблазнял путь через те ворота, что обещали ему столько утех. В таких случаях я всегда позволял ему самому сделать выбор и почти всякий раз оказывался свидетелем того, как гость сворачивал налево и устремлялся к воротам, сулившим больше радостей.
Сразу же за воротами Порока деревья и цветы расположены были таким образом, что производили самое выгодное впечатление, но по мере того, как гость шел дальше, он постепенно замечал, что сад принимает все более одичалый вид, пейзаж мрачнеет, дорожки петляют, он спускается все ниже, над головой нависают грозные скалы; угрюмые пещеры, неожиданно разверзшиеся пропасти, устрашающие развалины, груды непогребенных костей, свирепый рев незримого водопада - вот чем сменился ландшафт, еще недавно радовавший глаз. И тщетно пытался он вернуться обратно, ибо лабиринт был слишком запутан и никто, кроме меня, не умел найти выход. Когда же становилось ясно, что гость в должной мере напуган увиденным и понял опрометчивость своего выбора, я выводил его обратно через потайной ход к тому месту, где он сделал первый неверный шаг.
На сей раз путник оказывался перед сумрачными воротами, и, хотя их вид ничем его не привлекал, все же, ободряемый надписью, он обычно устремлялся к ним. Темный вход, грозные фигуры стражей, которые как бы преграждали ему дорогу, погребальные кипарисы и плющи - поначалу все исполняло его трепетом. Однако, пройдя немного дальше, он замечал, что местность хорошеет и светлеет на глазах; красивые водопады, ковры цветов, деревья, отягченные плодами или цветами, прозрачные ручьи преобразили все вокруг. Затем он замечал, что поднимается все выше, что пейзаж становится все прекраснее, что вид перед ним открывается все шире и даже самый воздух как бы обретает особую свежесть. И тогда обрадованного и упоенного этой внезапно открывшейся ему красотой я вел гостя в зеленую беседку, откуда он мог обозреть весь сад и всю долину окрест и где он убеждался, что стезя Добродетели ведет к Счастью.
