Оливер Голдсмит - Гражданин мира, или письма китайского философа, проживающего в Лондоне, своим друзьям на востоке
В Англии изящные искусства подвержены столь же частым переменам, как законы и политика; и не только предметы роскоши или одежда, но сами представления об утонченности и хорошем вкусе подчиняются капризам переменчивой моды. Говорят, тут было время, когда знать всячески поощряла поэзию, и вельможи не только покровительствовали поэтам, но даже служили им достойным образцом для изображения. Тогда-то и были созданы на английской земле те дивные творения, которые мы так часто с восторгом перечитывали с тобой, поэмы, возвышенностью духа не уступающие творениям Менцзы {1}, а глубиной и силой мысли - творениям Зимпо.
Знатные господа любят щеголять ученостью, но при этом хотят обладать ею без каких бы то ни было усилий. Чтение поэзии требует размышлений, но английские аристократы не любили думать, а потому они вскоре перенесли свою любовь на музыку, ибо в этом случае они могли предаваться приятному безделью, сохраняя видимость утонченного вкуса. Своих бесчисленных прихлебателей они заставили восхвалять это новомодное увлечение. У тех в свой черед нашлись толпы подражателей, исполнившихся таких же, чаще всего притворных, восторгов. Из-за границы за немалые деньги выписывались орды певцов, и все уповали, что недалек день, когда англичане в музыке станут примером для Европы. Но скоро эти надежды рассеялись. Вопреки стараниям знати, невежественная чернь не желала учиться пению и отказывалась подвергаться церемониям {2}, которые приобщили бы ее к поющему братству. Колония заморских певцов мало-помалу редела, ибо, к несчастью, сами они лишены были способности умножать свое племя.
Музыка, таким образом, утратила свою притягательность, и теперь в моде одна живопись. В настоящее время прослыть знатоком этого искусства - значит получить доступ в самое избранное общество. Пожать плечами в нужный момент, сделать восхищенную мину или издать два-три невнятных возгласа - вот, пожалуй, и все, что нужно небогатому человеку, который ищет благосклонности знатных меценатов. Нынче даже юных вельмож с детства приучают держать в руке кисть, а счастливые родители, полные радужных надежд, предвкушают то время, когда все стены будут украшены творениями их отпрысков.
Многие англичане уже не довольствуются тем, что отдают этому искусству все свое время у себя дома, теперь знатные молодые люди нередко отправляются на континент для того лишь, чтобы изучать там живопись, собирать картины, разглядывать геммы, зарисовывать статуи. Так они и ездят по кунсткамерам/и картинным галереям, попусту тратя лучшие годы жизни, неплохо разбираясь в картинах и совсем не зная людей. Разубеждать их бесполезно, ибо эта их блажь считается проявлением утонченности и хорошего вкуса.
Конечно, живопись следует поощрять, так как художник несомненно способен украсить наше жилище изящнее, нежели обойщик. Но все же я думаю, что эти меценаты совершают весьма неравноценный обмен, тратя на убранство дома то время, которое следовало бы употребить на убранство своего разума. Тот, кто для доказательства своей утонченности может сослаться только на собрание редкостей или коллекцию картин, на мой взгляд, с равным успехом мог бы похваляться своей кухонной утварью.
Я убежден, что единственной причиной, которая побуждает знать столь неумеренно увлекаться живописью, является тщеславие. Купив картину и полюбовавшись ею дней десять, владелец неизбежно остывает к ней, и отныне он может извлечь из нее удовольствие только показывая картину другим. Так он становится хранителем сокровища, которое ему
самому не нужно, и свою галерею он содержит не для себя, а для знатоков, которые обычно бывают искательными льстецами и охотно изображают восторг, вовсе его не испытывая. Но для счастья коллекционера они так же необходимы, как необходимы зеваки для вящей пышности восточной процессии.
Я прилагаю письмо знатного юноши, которое он во время путешествия по Европе отправил в Англию отцу. Из письма явствует, что юноша этот чужд порокам, послушен своему наставнику, наделен от природы добрым нравом и стремится к знанию. Однако с детства ему внушили, будто совершенствоваться можно, лишь обозревая собрания редкостей и картинные галереи, и будто человеку знатному приличествуют лишь познания в живописи.
"МИЛОРД.
Мы в Антверпене всего два дня, но едва представилась возможность, я сразу же сел писать вам отчет обо всем, что мы успели здесь увидеть, ибо пользуюсь каждым случаем послать весточку добрейшему из отцов. Едва мы прибыли из Роттердама, как мой наставник, который безмерно любит живопись и прекрасно разбирается в ней, решил тотчас отправиться в церковь богоматери {3}, хранящей бесценные сокровища. Мы приложили немалые старания, дабы точно определить ее размеры, и разошлись в подсчетах на целых полфута, а потому оставляю эти сведения до дальнейшего. Право, мой наставник и я могли бы жить и умереть в этом храме. Там не найдется уголка, который бы не был украшен творениями кисти Рубенса {4}, Ван дер Мейлена {5}, Ван-Дейка {6} или Воувермана {7}. Какие позы, обнаженные тела, одеяния! Я даже пожалел англичан, у которых нет ничего подобного. Поскольку мы не хотели упускать ни одного благоприятного случая, то после осмотра храма отправились к господину Хогендорпу, чье замечательное собрание вы так часто расхваливали. Его камеям и в самом деле цены нет, а вот инталии {8}, пожалуй, не так хороши. Он показал нам одну, изображающую жреца у алтаря, и уверял, что это подлинный антик, но мой наставник, который превосходно разбирается в малейших тонкостях, сразу же обнаружил, что это явное чинквеченто. И все же я не могу не восхищаться гением господина Хогендорпа, сумевшего собрать со всех концов света тысячи предметов, назначение которых никому не ведомо. Никто, кроме вас, милорд, и моего воспитателя не вызывал у меня подобного восхищения. Это поистине необыкновенный человек! На следующее утро, дабы день не прошел впустую, мы поднялись рано и тотчас отправили письмо господину Ван Шпрокену, сообщая о своем желании познакомиться с его картинной галереей, и он ответил любезным приглашением. Его галерея, пятьдесят футов в длину и двадцать в ширину, вся до отказу заполнена картинами. Но более всего меня там поразило "Святое семейство", точно такое же, как у вас! И хозяин пытался уверить меня, что его картина - подлинник. Признаюсь, меня это встревожило, как, боюсь, встревожит и вас, затем что я всегда льстил себя мыслью, что единственный оригинал принадлежит вам. Во всяком случае я посоветовал бы вам снять эту картину, пока ее подлинность не будет подтверждена, ибо мой наставник заверил меня, что напишет труд, доказывающий, что она никак не может быть подделкой. Всего в этом городе не пересмотришь и за сто лет. Днем мы отправились к кардиналу, чтобы осмотреть его статуи, которые и в самом деле превосходны. Среди всего прочего там имеются мастерски исполненные фигуры трех спинтриев {9}, которые сплелись в объятии. Что же касается торса, о котором вы столько мне рассказывали, то лишь недавно удалось, наконец, установить, что это не купающаяся Клеопатра, как вы, милорд, предполагали, а Геркулес за прялкой {10}, и в доказательство тому написан даже особый трактат.
Теперь я окончательно убежден, что милорд Фэрмли - сущий гот и вандал, который ничего не смыслит в живописи. Не понимаю, почему его почитают человеком со вкусом. Представьте себе, проходя на днях по улицам Антверпена и глядя на плохо одетых жителей, этот грубый невежда позволил себе заметить, что фламандцам следовало бы продать свои картины и купить себе одежду. Вот coglione! {Болван, олух (итал.).} Завтра мы идем смотреть коллекцию господина Карвардена, послезавтра - редкости, собранные ван Раном, потом намерены посетить Голгофу, а потом... Но я уже исписал весь лист... Примите же, милорд, мои самые искренние пожелания счастья. Надеюсь, что, повидав Италию, эту благословенную обитель искусства, я вернусь на родину, достойный тех забот и расходов, которых вы не пожалели для моего образования.
Остаюсь, милорд,
вашим преданнейшим
и пр., и пр.
Письмо XXXV
[Сын философа рассказывает о девице, томящейся вместе с ним в неволе.]
Хингпу, раб в Персии, - странствующему китайскому философу
Альтанчжи, через Москву.
Судьба сделала меня рабом другого, но, следуя природе и естественным склонностям, я по-прежнему почитаю вас превыше всех. Тело мое подвластно тирану, но вы - господин над моим сердцем. И все-таки, отец, не осуждайте меня столь сурово за то, что я пал духом под бременем несчастий. Душа моя так же страдает от рабского ярма, как и тело. Мой господин с каждым днем внушает мне все больший ужас. Тщетно рассудок твердит мне о презрении к нему; это чудовище превращает даже сон в кошмар.
Недавно раб-христианин, трудившийся в саду, случайно взглянул в беседку, где злодей угощал кофе обитательницу своего гарема; несчастный пленник был в тот же миг заколот кинжалом. Отныне я на его месте; это намного легче прежней работы, но не менее мучительно, так как теперь я чаще оказываюсь на глазах того, кто внушает мне отвращение и страх.
