Юлия Жадовская - В СТОРОНЕ ОТ БОЛЬШОГО СВЕТА
- Мы, ma chere, по-деревенски. Вон ты какая слабенькая! И в самом деле, лицо мое казалось бледным перед их ярким румянцем, и вся я была мала и тщедушна в сравнении с ними, что очень их забавляло.
Анюте в продолжение вечера пришла странная фантазия носить меня на руках. Она подхватила меня, несмотря на все сопротивления с моей стороны, и начала бегать со мной по комнате.
- Прекрасно! прекрасно! - сказала неожиданно вошедшая Александра Дмитриевна. - Да ты этак ей голову сломишь, бесстыдница! это у нас большая девушка, невеста! Вот, chere amie, ты можешь судить об уме твоей кузины. Пойдемте ужинать. А вас, сударыня, надобно бы оставить без ужина.
Мне очень было совестно и жалко, что бедную Анюту так побранили из-за меня. Она шла позади, потупя голову; но когда я заглянула ей в лицо, то увидела, что она едва удерживается от смеха.
На другой день, утром, я простилась с этим странным семейством. Добродушные кузины осыпали меня поцелуями и просьбами не забывать их. Анюта не утерпела и наложила мне тихонько в дорожный мешок разных колобков и крендельков домашнего печенья.
IV
Все ближе и ближе подвигалась я к Амилову. Уже замелькали в вечернем сумраке знакомые деревни; вот повернули в сторону и поехали по косогору над замерзшею речкой; миновали мостик, ведущий на мельницу; нырнули в огромнейший ухаб под ближайшею деревушкой; окна изб светились огнем, бросая розовый блеск на снег; в воздухе потянуло чем-то родным; какая-то особенная тишина веяла над этою уединенною стороной. Еще четверть версты - и Амилово, осененное высоким садом своим, открылось моим глазам.
Дуняша спала и потому не изливала своих восторгов.
Мы уже у крыльца. Федосья Петровна встречает нас, окруженная другими горничными.
- Радость-то наша приехала! Загостилась, сударыня. Тетенька-то затосковалась по вас! - восклицают они.
Вдруг дверь залы растворилась, и тетушка, поддерживаемая Марьей Ивановной и Катериной Никитишной, появилась в своей беленькой косыночке.
- Где она? приехала Генечка! сокровище мое! Господи! благодарю тебя!
Катерина Никитишна плачет от умиления, Марья Ивановна улыбается сквозь слезы…
- Чаю, Федосья! чаю поскорее! - кричит тетушка, - да булочек подай. Ведь я друга-то моего ждала, всего настряпала. Радость ты моя, радость!
И она с горячей любовью еще раз прижала мою голову к своей груди.
Я обошла все комнаты. Каждая вещь стояла на том же месте, в том же порядке; там же цеплялся плющ за мох ничем не оклеенных стен; те же портреты Суворова и Цицерона красовались над диванами в гостиной; дымчатая кошка лежала на том же стуле у печки, и скворец мой спал в своей клетке, завернув головку под крылышко.
И мысль, что я дома, что я счастлива, поглотила все существо мое в этот незабвенный вечер.
Передо мной развертывалась жизнь тихая, как пустыня, светлая, как ручей в ясную погоду, а я недоверчиво отдавалась ее течению, вопрошала будущее и трепетно устремляла взор в темную даль… Сердце пробуждалось в этой тишине, и требовало жизни, и напевало странные жалобы, странные мольбы, потрясавшие все существо мое горькою отрадой. Неодолимое очарование заставляло прислушиваться к этому голосу сердца и отнимало силы заставить его молчать… Волны мечтаний снова нахлынули на меня, понесли, закачали, затомили мою душу… Это не были мечты заоблачного мира. Не было ангелов с золотыми крыльями, не было идеалов холодного совершенства, - нет, призраки мои носили печать жизни и страсти; они выходили из мира сего, но выходили такими, что к ним лежала душа моя и трепетало сердце теплым и чистым сочувствием. Они были, как я же, из плоти и крови; как я же, любили, страдали, сомневались и грустили; вместе со мной любовались Божьим миром и не проходили безучастно мимо того, что зовется в нем добром и злом…
А ясные дни мелькали один за другим, подводя все ближе и ближе время весны. Март уже был в исходе. Наступила страстная неделя.
Уныло гудел колокол нашей церкви, собирая богомольцев. Тетушка молилась и постилась; Катерина Никитишна тоже ела одну капусту и хлеб, отводя душу только чаем. Мы с Марьей Ивановной, хотя и не так безропотно, томили себя голодом, но не отставали от них. Федосья Петровна не пила даже чаю после господ и однажды чуть не приколотила "греховодницу" Дуняшу за то, что она съела кусок хлеба перед обедом. Стыдила ее целый час и хотела пожаловаться ее матери; но Дуняша отвела беду, возложа всю вину на искусителя рода человеческого, который, как известно, и горами качает, не только такими слабыми созданиями, как она.
В Великий четверток жгли соль и чистили ризы на образах. На другой день, в Великую пятницу, мыли и чистили в доме все, что можно было мыть и чистить.
Мы с Марьей Ивановной укрылись в мою комнату от страшного нашествия баб и девок, вооруженных мокрыми тряпками. Их нашло около десяти, хотя и половины было бы достаточно для водворения страшного беспорядка, какой производили они; но уж так было заведено исстари. Они кричали, перебранивались, перекорялись. Федосья Петровна, как деятельный и разумный начальник, поспевала всюду, вовремя распоряжалась, грозила и заставляла на некоторое время умолкать несносных крикуш.
Тетушка, по обыкновению, с удивительным терпением переносила весь этот гам, сидя за ширмами на своей постели, пока и оттуда не выгнали ее неумолимые поломойки.
Она присоединилась к нам.
- А, да здесь хорошо, тепло, - сказала она, входя, - солнышко светит. Как приятно солнце в это время!
- Вы бы, маменька, ангел мой, скушали что-нибудь, подкрепили себя, вы этак ослабеете, - сказала Марья Ивановна, бросясь вместе со мной и Катериной Никитишной поддержать пошатнувшуюся тетушку.
- Вот, друзья мои, - сказала улыбаясь тетушка, - видно, куликнула спозаранку.
- Видно и впрямь, родная, - продолжала шутку Катерина Никитишна, - праздник встретили.
- Кто празднику рад, тот до свету пьян. Генечка, друг мой, не покушать ли тебе чего-нибудь? не ослабей ты у меня!
Я успокоила тетушку.
- Словно и дом-то другой стал, как сокол-то наш приехал, - сказала Катерина Никитишна, - и Авдотья Петровна расцвела. А то скажет, бывало, слово да и задумается.
- Ох, уж какая мне была тоска без нее, моего друга!
- А мне разве не было тоски, - сказала я.
- Тосковала и она, маменька, - подтвердила Марья Ивановна.
- Поди-ка ты ко мне, дитя мое, поцелуй меня!
После обеда водворилась тишина, и солнце сквозь промытые стекла еще ярче озаряло вечерними лучами комнаты.
На другой день, то есть в Великую субботу, утром, начинались другие хлопоты: Анисья, поварова жена, месила в девичьей на чистой доске куличи.
Тетушка уверяла, что она печет лучше своего мужа, а на самом деле старушка моя чувствовала нечто вроде отвращения к мужской прислуге и по возможности старалась окружать себя женщинами. Белое сдобное тесто уже возвышалось под искусными руками Анисьи тремя фигурными пирамидами, из которых одна поменьше назначена была мне, как то бывало во времена моего детства, когда эта "собинка"* приводила меня в восхищение. Чувство собственности сильно развито в человеке, и в словах "это мое!" заключается особенная прелесть.
Я могла распоряжаться, как мне угодно, моим маленьким куличиком, делить и отдавать его кому хочу.
Тетушка, казалось, совершенно забыла, что мне уже семнадцатый год; она утешала меня и заботилась обо мне, как о малютке. И эта теплота чистейшей и глубокой привя-
____________________*Собинка - свой пирожок, лепешка.
занности в самом деле разнеживала и смиряла мою душу до младенческой ясности.
"Подайте дитяти, спросите дитятю, угодно ли ей…?" - так выражалась тетушка в своих заботах обо мне.
Иногда Федосья Петровна улыбалась на подобное приказание, а Катерина Никитишна или Марья Ивановна, шутя, замечали:
- Экое у нас дитятко!
- Ну, друзья мои, - говорила тетушка, - для меня она всегда дитя. Помнишь, Катенька, как она тут домики строила? или, бывало, посажу ее на этот стол да рассказываю сказки… Все-то прошло! идет время, не остановится…
И тетушка задумчиво опускала голову под гнетом какой-то тайной тяжелой мысли.
Тетушка сама начиняла изюмом и миндалем три пирамиды и очень была довольна, когда и я приняла участие в ее труде.
- Вот уж один денек и до праздника! привел бы Господь дожить! - сказала Марья Ивановна. - А признаться, надоела уж постная пища. Я думаю, и вы, маменька, ждете чайку со сливочками?
- Ох, уж не говори, милая! постный чай хуже микстуры для меня. Смотри же, Федосья, чтобы сливки были с пенками.
- Как же, сударыня, самых густых наснимаю.
- То-то, то-то! да чтоб утопить хорошенько! Вот сюда, друг мой, здесь пусто, - обратилась тетушка ко мне и пальцем вдавила в тесто крупную изюмину.
К вечеру все в доме притихло в ожидании праздника. Вечерний сумрак медленно одевал предметы своим мечтательным покровом. Во всех комнатах затеплились лампадки. Прислуга говорит шепотом, ходит осторожно, будто боясь нарушить торжественность ожидания и спугнуть радостное чувство, запавшее в душу каждого.
