Юлия Жадовская - В СТОРОНЕ ОТ БОЛЬШОГО СВЕТА
- Я никогда об этом не думаю, - отвечала я с чувством затронутого самолюбия.
- А я уж привык, я всякий день лакомлюсь, - сказал он, будто не замечая тона моих слов. - А где же медвежонок? - спросил он.
На этот вопрос из-за спинки дивана вынырнул неожиданно мальчик лет двенадцати с лихорадочными глазами и пропищал:
- Здесь, ваше превосходительство!
- Куда ты это залез?
Тарханов взял несколько винограду и конфект и со словами: "На, вот тебе!" - протянул мальчику руку, которую тот поцеловал. И необыкновенный человек, как ни хмурился, но не мог скрыть удовольствия, промелькнувшего на его лице от этого знака подобострастия.
- Это сын одного бедного чиновника, я везу его с собой, помещу в какое-нибудь заведение. Ты, медвежонок, я чай, у отца с матерью этого и не видывал? а?
Глаза мальчика сверкнули как-то особенно.
- Не видывал ведь? а?
- Нет… - отвечал тот нерешительно.
- Ну, ступай.
И медвежонок юркнул за диван.
Сцена эта неприятно на меня подействовала, и веселость моя начинала исчезать.
- А вот я тебя, Генечка, сейчас попотчую тем, чего ты никогда не едала…
Он открыл красивую шкатулку и вынул оттуда коробочку с какими-то сахарными лепешками.
- Ну, что? каково? - спрашивал он самодовольно.
- Не хорошо, - отвечала я, отведывая одну лепешечку.
- Провинциалка ты, братец!
- Разве хулить то, что не нравится - провинциализм?
- Горяча ты больно, я вижу! - сказал он, и глаза его сверкнули неудовольствием.
- А вы хладнокровны?
- Шутишь, моя радость, не тебе определить меня.
- Где же мне, неопытной, глупой девочке… я вас совершенно не понимаю, - сказала я с притворным простодушием.
Он снова самодовольно улыбнулся.
- А вот, Генечка! - сказал он, - как ты думаешь, отчего я поседел? Я страстно был влюблен в одну женщину, ну, и она любила меня. Что же! - она однажды в обществе и начала показывать свою власть надо мной. Это меня так поразило, что я всю ночь не спал, а когда встал поутру, то бакенбарды у меня и половина волос поседели… С этих пор я прекратил с ней знакомство…
Я поняла, что этот камешек был брошен в мой огород.
- Однако пора; я вам надоедаю.
- Нет, радость моя, ты мне никогда не надоешь… После этого он стал вздыхать и прикрыл рукою свое разгоревшееся лицо.
Он провожал меня в тех же санях до дому Татьяны Петровны.
Когда мы поехали, я почувствовала тяжесть на плече; это была рука Тарханова.
- Знаешь ли, для чего я положил руку на твое плечо?
- Нет, не знаю.
- Для того, чтоб пролить магнетическую струю в твою Душу.
Но магнетическая струя не проливалась, и я радехонька была приехать домой, потому что начинала уже тревожиться самовольным отъездом своим.
Татьяна Петровна еще была в гостях, когда я возвратилась. Я дождалась ее приезда и рассказала ей о прогулке с Тархановым.
- Ну что ж, - сказала она, - человек почтенный, пожилой, женатый. Отчего не пользоваться его расположением?
Отношения мои к Тарханову становились раздражительны и тяжелы, несмотря на то, что он обладал способностью обуять мое воображение, взволновать, оглушить, поразить меня таинственностью своего красноречия и отнять смелость сделать какую-либо попытку стряхнуть с себя его влияние. Едва я успевала сделать какую-нибудь догадку, как он опрокидывал, затемнял истину со свойственным ему только искусством и ронял вину этой догадки на меня же.
Он опутал меня странною властью, но душа моя билась и рвалась, как пойманная птичка в сетях этой власти. Сколько раз мысль моя с тоской и призывом неслась к Павлу Иванычу, приникая с любовью к безмятежному приюту моего детства, где не тяготел на мне гнет невыносимой нравственной неволи! Сколько раз пробуждалась во мне решимость сказать этому человеку: "Оставьте меня, ваша дружба тяжела мне!" - но как только устремлялись на меня эти сверкающие глаза, решимость моя исчезала и несозревшие силы души изменяли.
- Ты не возмечтай о себе слишком много, Генечка, - говорила мне Татьяна Петровна, - таких любимиц, как ты, было у него несколько сотен, и все они скоро ему надоедали. Он очень капризен и недоверчив. Одно неосторожное слово - и дружба его исчезнет.
Следующая и последняя сцена с Тархановым оправдала слова ее и положила конец тягостному влиянию кошмара, душившего меня уже около двух месяцев.
В один вечер Татьяна Петровна по настоянию Тарханова продолжала в портретной начатую пульку с Анфисой Павловной и неизменными своими партнерами Нилом Иванычем и Антоном Силычем.
У меня болела голова, и я почти лежала на диване в гостиной, когда подошел ко мне Тарханов.
- Оставайся так, лапка, - сказал он, когда я хотела встать,- ты этак очень хороша.
Я улыбнулась со всем самодовольствием польщенного женского самолюбия.
Он сел против меня и прикрыл глаза рукою, будто боясь напугать меня яркостью своего взгляда.
- Какая у тебя ножка, Генечка! - вдруг вскричал он и неожиданно страстно прильнул губами к ноге моей.
Я быстро встала.
Он схватил меня за руки, и привлекши к себе, дрожа и задыхаясь, проговорил:
- Забудь, забудь для меня всех! Завеса спала с глаз моих.
- Это дружба? - сказала я, освободясь от него и с полным негодованием посмотрев ему в лицо, но тотчас же опустила глаза, потому что он был страшен в эту минуту.
- А вы что же изволили подумать? - сурово сказал он.
- Я подумала, что вы не так неразгаданны, как многие это воображают.
- Вы меня поддразниваете? - сказал он мрачно. - Не обожгитесь.
- А вы? вы мало дразнили меня. Теперь моя очередь.
- Что вы сказали? и голос его зазвучал неописанным гневом. - Вы девочка, которая еще не умеет ни жить, ни понимать людей умнее себя! Прощайте, Евгения Александровна! вы никогда уже более не появитесь в области моей дружбы. Вам угодно было порвать струну, которая привязывала меня к вам.
- Струна эта звучала не в лад, - сказала я смело.
Он взял шляпу и, крикнув: "Прощай, Татьяна!" - вышел.
- Он уехал? Артемий Никифорыч уехал? - кричала Анфиса Павловна, выставляя из-за желтой драпировки свою остроконечную физиономию.
- Кажется, уехал.
- А, вы здесь, душечка! что же это, отчего он так скоро уехал?
- Не знаю.
- Как же это он и вам, любимице-то своей, не сказал?
- Не знаю.
- Ах, ведь, впрочем, он престранный, преоригинальный человек!
- Анфиса Павловна! тебе сдавать, - крикнула Татьяна Петровна.
- Вы уж, душечка, не поссорились ли с ним? Ведь вы еще молоды, неопытны; с такими людьми надо уметь да и уметь обращаться.
- Вас тетушка зовет, Анфиса Павловна.
Она ушла, бросив любопытный взгляд и оставя меня еще под гнетом тягостного впечатления.
Грустно, больно мне было сделаться игрушкою странной мистификации и найти неожиданно врага под личиною друга. Жизнь пугала меня, будущность представлялась в тусклом и обманчивом мерцании. Ладья едва отплыла от берега, а уж море, дотоле светлое и покойное, начало волноваться…
- Вот чудак! - говорила Татьяна Петровна, узнав на другой день о внезапном отъезде Тарханова из города. - Уехал не простясь! Впрочем, он часто так делает. Уж не от него ли? - прибавила она, принимая письмо от вошедшего человека. - Ах нет, это от сестрицы, Генечка! вот и к тебе.
"Сокровище мое, ненаглядная Генечка! - писала мне тетушка. Желаю знать о твоем здоровье. Сердце мое ведает только, как тягостна разлука с тобою. С нетерпением ожидаю радостного свидания и надеюсь на милосердие Царицы Небесной, что Она не лишит меня этого утешения на старости лет моих. Желаю быть тебе здоровой и помнить твою старую тетку. Прощай, ангел мой! целую тебя несчетное число раз. Я последнее время стала что-то прихварывать, но ты не беспокойся, это скоро пройдет. Да будет над тобой Божеское благословение, и мое, и проч.
P.S. Скворец твой жив и здоров, я сама смотрю за ним".
Почерк был заметно слабее обыкновенного, что повергло меня в большое беспокойство насчет здоровья тетушки.
- Нечего делать, Генечка, - сказала мне Татьяна Петровна, - тебе надо ехать: сестрица пишет, что нездорова и что очень желает тебя видеть.
И сердце мое сладостно забилось при мысли о возвращении в родной угол. Ясно рисовались мне тихие картины моего недавнего детства, тем более отрадного, что душою уже начинала овладевать какая-то преждевременная, нравственная усталость. В эти три месяца моего гощенья у Татьяны Петровны я будто пережила целые длинные годы.
- Что, Евгения Александровна, скоро ли домой-то? - спрашивала меня вечером Дуняша.
- А хочется тебе домой?
- Ой, да как еще хочется! хоть бы, кажется, одним глазком на батюшку с матушкой взглянула. Да и что здесь? - все не так, как у нас. Девицы-то здешние только бы пересмеять да за воротами повертеться. Вы, говорят, с барышней-то деревенщины. Одна Степанида Ивановна поласковее, и видно, что с нашей стороны. А как эта Анфиса Павловна, точно змея шипит. Этта вышла в девичью, да и ну судить да рядить об вас… Она и гордая-то, говорит, и думает-то о себе невесть что!.. она, говорит, - да вы, барышня, не рассердитесь - все с Тархановым кокетничает. Ей-Богу-с! так и говорит. Уж Степанида Ивановна напустилась на нее: стыдитесь, говорит, Анфиса Павловна! что еще она понимает? где такому птенчику кокетничать? Вы, говорит, по себе, видно, судите. Она, говорит, с ним кататься ездила да к нему заезжала. Так что же, говорит Степанида Ивановна, отчего и не покататься; вы и постарее, да, чай, бы не отказались… А я говорю, они, мол, сударыня, не тайком ездили, про то и Татьяна Петровна знают. Не тайком, говорит, да все не хорошо. А Степанида Ивановна ей: полноте, полноте! Она и пошла вон, как не солоно хлебала. Ох, привел бы Господь до дому-то добраться!
