Остров обреченных - Стиг Дагерман
Оглушенный и все еще не пришедший в себя после всего, что с ним произошло, Тим лежал на песке, крепко обнимая ящик, и смотрел, как волны бьют мертвую птицу о прибрежные камни. Если бы он обернулся, то увидел бы, что высоко на скалах замерла огромная безмолвная птичья стая, что дым из маленького лагеря на другом берегу острова благоговейно закручивается в небо спиралью, а потом с подозрением заметил бы, как он внезапно изменил направление, изогнулся дугой и начал струиться в его сторону, как кто-то побежал по сухой траве – наверное, тот, кто убил ящерицу, или еще какое-то внушающее ужас животное. Если бы кто-то стоял там наверху, в узком разломе, охраняемом птицами, и фанатично следил за ним, то этот неизвестный мог бы без труда поднять с земли камень и запустить им прямо в Тима. Охваченный страхом и неуверенностью, он подполз поближе и спрятался в тени ящика – огромный мужчина в крошечной тени. Время пришло, и начался заранее заготовленный диалог между Тимом и морем:
– Так ты, значит, нашел кое-что интересное?
– Да, я заметил ящик в первый же день: он лежал прямо здесь, чуток поближе к воде, а рядом с ним плескалась рыба.
– И ты не спустился сюда, не забрал его в тот же день?
– Нет, я не был голоден – как и всем остальным, мне казалось, что спасение совсем близко. У нас была солонина, ананасы, печенье, кто-то заметил в кустах рядом с лагерем зайцев, а кто-то еще сказал, что мы сможем наловить рыбы и еды хватит на всех.
– И ты никому не рассказал о том, что на берегу лежит ящик с провиантом?
– Нет, ведь никто не голодал, но настроение у всех было прескверное, и я побоялся, что такая находка еще больше всех разозлит. Например, они могли бы поссориться из-за дележки еды, ведь кто-то уже успел заявить, что женщинам и больным нужно урезать паек.
– То есть ты утверждаешь, что скрыл находку ради них, а не ради себя самого? И тебе не пришло в голову, что запасы скоро подойдут к концу, даже когда мясо протухло и его пришлось закопать? Ты не собирался оставить ящик с провиантом для себя, на будущее? Ты не просчитал все наперед, холодно и рассудочно, понимая, что придет день, когда голод окажется сильнее тебя?
– Нет, голодающим неведом холодный расчет – они пылают жаром; они не знают, что такое уважение, ведь голодающий готов на всё ради утоления голода, и уважению приходится подождать. Уважение – удел сытых.
– Но ведь ты был сыт, когда заметил ящик с провиантом. Ты был сыт, когда наплел товарищам, что видел в кустах зайца. Ты был сыт, когда лицемерно уверял их в том, что вы наверняка сможете наловить рыбы, хотя прекрасно понимал, что у вас ничего не получится. Зачем ты распространял заведомо ложные слухи? Не для того ли, чтобы отвлечь их внимание и предотвратить поиски на берегу? Или ты действовал исключительно из уважения к их и без того расстроенным нервам?
– Почему я должен уважать этих людей, которых приходится называть товарищами? Многих из них я собственноручно спас, разве этого недостаточно? Разве они относятся ко мне с уважением? Разве между нами товарищеские, теплые, доверительные отношения? Они ни разу не преминули напомнить мне о том, что я – прислуга, а они – господа! Разве раб должен не только прислуживать хозяевам, но еще и уважать их?
– И снова жалкие отговорки! Разве ситуация, в которой вы оказались, не делает вас товарищами по умолчанию? Если торговец провиантом теряет все, что имеет, и приходит к тебе, чтобы разделить несчастную судьбу, неужто ты оттолкнешь его как чужака, неужто не попытаешься завоевать его доверие, ибо поймешь, что есть нечто существенное, что вас объединяет: голод, нуждающийся в утолении, общая нужда?
– Но ведь я сделал всё, чтобы завоевать их! Выполнял все их просьбы, открывал для них ящики, кормил больных, следил за костром, убаюкивал, и все это ради них!
– С каких это пор рабская натура достойна похвалы? Никто не заставлял тебя выполнять их приказы после кораблекрушения, после гибели всех символов власти, но ты все равно унижался. Что же за таинственная черта характера заставляла тебя почтительно замирать, как только эти люди, такие же несчастные, как и ты, такие же обнаженные, в таких же лохмотьях, раздавали тебе приказы? Ты оказался трусом и не смог поступить так же, не смог сказать капитану: подкиньте-ка ветку, хочу погреться у костра! Нет, ты нашел другой выход – пока ты был сыт, ты холодно просчитал, что настанет час и твой голод станет сильнее, чем их. И тогда ты подумал: «Скоро за мной придет голод, я стану диким и необузданным, я подниму мятеж против этих террористов, но не в открытую, а втайне». Ты трезво размышлял, просчитывая, как именно лучше использовать безумие, которое охватит тебя, – вот что внушает истинное отвращение. Чего стоит твой мятеж, если, когда ты сыт, мысли о нем даже не приходят тебе в голову? И вот ты лежишь у ящика, рядом со своим тайным сокровищем, и считаешь себя революционером, хотя на самом деле просто трусливо сбежал под благороднейшим предлогом.
Что ж, тебе не привыкать – трусость у тебя в крови, братец. Да, Вильям жутко истекал кровью, когда во время забастовки полицаи отходили его дубинками прямо на палубе баржи, узнав, что это он организовал подпольную борьбу за интересы бастующих. И тебя, конечно, можно понять: кто захочет оказаться на его месте? Печень, почки, селезенка, легкие – очень хрупкие органы, и если тебя так отдубасят, то что-нибудь может и лопнуть. Конечно, можно понять, что ты не хотел навлечь на себя неприятности и другого рода: мы ведь знаем, что такое нервы и какими хрупкими бывают браки. Но самое главное: ты боялся, что, взяв на себя ответственность за свой мятежный порыв, ты не сможешь избежать еще большей несправедливости, ведь среди тех, кого ты называл угнетателями, были и дети из неблагополучных семей, и сироты. Уже поэтому не может существовать такой вещи, как
