Остров обреченных - Стиг Дагерман
Нет, сомнений быть не могло: птицы слепы, вот почему они касаются крыльями травы перед тем, как приземлиться. Немые и слепые обитатели острова, зачем они вообще живут здесь? Чего ждут? Хотят воспользоваться удачно подвернувшимся кораблекрушением? Неужели единственный смысл их существования – ожидание смерти семерых выживших? Метелка выпала у Тима из рук, но птицы не пошевелились. Тогда он осторожно ухватился за выступ, протиснулся в разлом и с облегчением оказался на внешней стороне скалы. Оглушенный величественным видом, он покачнулся вперед, чуть не упав, и тут же вжался в стену, чтобы удержать равновесие, а в это время перед ним развернулось величественное представление. Волны скользили в едином бесконечном движении за горизонт, напряжение между морем и небом было почти невыносимым, все казалось настолько чистым, ясным и огромным, черный пароходный дым не загрязнял ни ярких красок, ни клочка суши насколько хватало глаз, солнце уже клонилось к закату, жара спала, из глубины медленно проступили красные звезды – зрелище было наполнено классической красотой и бесконечным равнодушием.
Его взгляд постоянно возвращался к берегу – к узкой прибрежной песчаной полосе, именно в этом месте заваленной камнями. Словно крошечный кубик, брошенный неизвестным и застрявший между двумя большими валунами, внизу виднелся вожделенный, опасно манящий зеленый ящик – сейчас Тим увидел его во второй раз в жизни – невидимый знойный луч прижал его прямо к скале. Придя в неимоверное возбуждение, великан решил сразу же начать рискованный спуск. Он позабыл о птицах и о товарищах по несчастью: голод надежно приковывал его к скалам, голод помогал находить самые удобные уступы для ног и выступы для рук. Примерно полпути он преодолел, даже не успев испугаться, но тут из-под правой ноги выскользнул камушек, покатился вниз, звонко ударяясь о скалу, и нога как-то глупо задергалась. Стиснув зубы, он взял себя в руки, успокоился; над головой раздался шелест крыльев, он запрокинул голову и посмотрел наверх: к нему, перепрыгивая с уступа на уступ, приближалась одна из птиц – слепые глаза равнодушно таращились в никуда, но лапы обладали особой чувствительностью, подобно пальцам слепого, и безошибочно цеплялись за самые надежные камни.
Тим не сразу понял, что его ожидает, а когда осознал свое положение, задрожал и прижался к скале, прижался всем телом, будто бы пытаясь получить дополнительную опору. Однако птице достаточно просто дотронуться до его руки, коснуться плеча, добраться до ноги – и он сорвется и разобьется насмерть, умрет всего лишь в нескольких метрах от зеленого ящика, умрет, когда спасение так отчаянно близко! Птица тем временем подбиралась все ближе, ее осторожные движения внушали больший ужас, чем все, что он видел на этом острове, – о если бы она хотя бы закричала, захлопала бы крыльями, попробовала бы клюнуть его, но нет: лишь мертвая тишина, которую вот-вот разорвет жуткое действо, об отвратительной природе которого он еще не догадывался.
Птица совершила последний прыжок в его сторону, приземлившись рядом с правой рукой; Тим в отчаянии отдернул ладонь, замахал руками в воздухе, скребя ногтями по скале, и почувствовал, как медленно сползает вниз; на долю секунды его охватил ужас, а потом вся гора как будто бы закрутилась и завертелась вместе с ним; из-под обломанных ногтей медленно вытекала кровь; постепенно все успокоилось, ему удалось ухватиться правой рукой за другой уступ и плотно прижаться к скале.
Безжалостно спокойная птица снова замерла в полуметре над его головой в ожидании и устремила мертвый взгляд на горизонт; клюв с пугающим красным пятном на конце указывал четко вниз, прямо на Тима, как будто птица с удовольствием наблюдала за мучающим человека страхом. Неужели она уже о чем-то догадывалась, неужели знала, что он здесь, неужели просто проявляла к нему снисходительность, присущую палачам? О, он почти перестал дышать, грудь разрывало от жуткого давления, но все же он медленно отпустил правую руку, встал на цыпочки, изо всех сил сжал левой рукой острый выступ, преодолевая боль; правая рука осторожно двинулась в сторону птицы, пальцы растопырились и молниеносно – так захлопывается мышеловка – сомкнулись на ее шее. С неожиданной для самого себя силой он швырнул тяжелое тело вниз. Раздался свист падения, тело глухо шлепнулось в воду, и Тима прошиб пот. Все суставы дрожали, он забыл, где находится, решил сделать шаг назад и уже поднял было ногу, но тут же вспомнил. Зажмурившись, медленно пополз по склону горы огромной серой личинкой, и лишь на последних, уже безопасных, метрах пути снова увидел зеленый ящик, игральной костью застрявший между валунами, и вновь ощутил стальную хватку голода.
Словно охотничья собака, учуявшая дичь, Тим слишком рано разжал руки и покатился на берег, оглушенный одурманивающим шумом волн; взгляд пораженных глаз снова застлало радужной пеленой; перед ними блестели гладкие, пустые черепа ящериц, наполовину утопленные в волнистом песке. Тело снова ожило, будто очнувшись от сна о сновидении; глаз перестал рассматривать себя самого, в движениях больше не читались очертания скелета, и даже голод показался сладкой мукой, которая не причиняла боли, а лишь согревала. О, как ему захотелось бесконечно длить этот опыт возвращения к жизни, наслаждаться им, смаковать его, пробовать на вкус!
Медленно, очень медленно он пополз по песку к ящику; прикрывая глаза, сладостно потягиваясь и ощущая удивительные запахи, он хватал ртом воздух и чувствовал вкус ананаса, а еще хлеба из Миры и Лендарсиса, длинных белых батонов с зелеными семечками и ароматом вишневых цветов, запах зимних яблок, хранившихся на чердаках старых сельских домов, остроту замаринованного в специях мяса и запах стружки в портовых коридорах; это изобилие изливалось из ящика, бесконечно огромного, бездонного ящика, содержавшего в себе всё: свежий хлеб, который иногда приносила ему домой малышка Кристина, дочка брата-пекаря, ароматы стоявшей дома на плите сковородки, большой пакет карамелек, который всегда лежал у матери в шкафу, – они доставались ему в качестве взятки, когда мать просила его наврать отцу, если тот спросит, как шли дела дома во время его недельной ночной смены. Он прижался к ящику, словно к женщине, приложил к стенке ухо и услышал, как там булькают, шкворчат, чистятся, режутся, перемалываются, варятся, жарятся все блюда мира,
