Алессандро Барикко - Море-океан
Словно издалека до него донесся бархатный голос. Произнесший:
-- Позвольте мне остаться
Пятьдесят три дня и девять часов Лангле не мог понять, что заставило его в тот миг ответить:
-- Как вам будет угодно.
Он понял это однажды вечером, когда, сидя рядом с Элизевин, услышал ее ласковый голос:
-- В этот час женщины Тимбукту поют и любят своих мужчин. С лиц исчезают тени, и даже солнце скрывается, смущенное их красотой.
Лангле почувствовал, как непомерная и сладостная усталость прихлынула к его сердцу. Будто после многолетних скитаний, сбившись с пути, он наконец вступил на возвратный путь. Не оборачиваясь, он тихо проронил:
-- Откуда вам известна эта история?
-- Я не знаю. Но знаю, что она ваша. Эта и все остальные.
Элизевин провела во дворце Лангле пять лет. Падре Плюш -- пять дней. На шестой он сказал Элизевин, что это невероятно, но он забыл чемодан в таверне "Альмайер"; это действительно невероятно, но там остались важные вещи, там, в чемодане, одежда и, наверное, книга со всеми молитвами.
-- Как это наверное?
-- Наверное... ну, то есть наверняка, я вспомнил, она наверняка там, ты же понимаешь, я без нее никак не могу... эти молитвы, конечно, не бог весть что, но лишиться их вот так... тем более, что пути туда каких-то двадцать дней, подумаешь...
-- Падре Плюш...
-- ... ясное дело, я вернусь... только прихвачу чемодан, ну, может, задержусь на пару деньков -- дух перевести, а потом...
-- Падре Плюш...
-- ... за два месяца вполне управлюсь, ну, разве что еще заверну к твоему отцу, в том смысле, что, мало ли, будет даже лучше, если я...
-- Падре Плюш... Боже, как я буду скучать по тебе.
Он уехал на следующий день. Сел в экипаж, затем вышел и, подойдя к Лангле, сказал:
-- Я, знаете, полагал, что адмиралы плавают по морям...
-- А я -- что священники служат в церквях.
-- Видите ли. Бог -- он повсюду.
-- Море тоже, падре. Море тоже.
И он уехал. И на этот раз не оставил после себя чемодана.
Элизевин провела во дворце Лангле пять лет. Строго упорядоченная, неслышная жизнь напоминала ей белые ковры в поместье Кервола, его округлые аллеи и невесомую явь, созданную для нее отцом. Но то, что прежде было лекарством и врачеванием, теперь стало твердой уверенностью и светлым выздоровлением. Побывав во чреве слабости, Элизевин обретала кристальную силу. У Лангле она научилась тому, что из всех возможных жизней надо выбрать одну и с легким сердцем наблюдать за остальными. Она подарила Лангле тысячу историй, неведомо как зароненных в нее мужчиной и ночью. Раз и навсегда. Он молча слушал. Она рассказывала. Бархат.
Об Адамсе они не говорили никогда. Лишь однажды, внезапно оторвавшись от книг, Лангле медленно произнес:
-- Я любил этого человека. Не знаю, сумеете ли вы это понять, я любил его.
Лангле умер летним утром, изведенный подлым недугом и убаюканный бархатным голосом, доносившим до него благоухание самого маленького и красивого сада Тимбукту.
На другой день Элизевин уехала. Ее путь лежал в Кервол. Пускай на это уйдет месяц или вся жизнь -- она вернется. Элизевин смутно представляла себе, что ждет ее там. Но знала: переполнявшие ее истории она сохранит для себя. Навсегда. До конца жизни знала: кого бы она ни полюбила, она будет искать в нем дух Томаса. А еще Элизевин знала, что никакая земля не изгладит в ней след моря.
Все остальное было пока ничем. Придумать его было бы великолепно.
ПАДРЕ ПЛЮШ
Молитва о заблудшем, сиречь молитва обо мне.
Боже Милостивый,
помилуй мя,
это снова я.
В общем, тут у нас
любо-мило,
ни шатко ни валко,
живем-можем,
храни нас, Боже,
крутимся-вертимся,
выкручиваемся.
Сам понимаешь.
Только дело не в этом,
а совсем в другом
Наберись терпения,
послушай, ай-ай-ай.
Дело в этой дороге,
чудесной дороге,
что приходит,
проходит
и уходит,
но не прямо,
как должна бы
и не криво,
как могла бы, -
нет,
Ни с того ни с сего
она
сходит на
нет.
Ей-ей
(поверь в кои веки раз),
сходит на
нет.
То вдруг
сюда вильнет, то вдруг
туда,
ну прямо
как Бог на душу
положит.
Быть может.
Поверь, не в унижение Тебе, надо бы все это растолковать, ибо дело тут людское, а не Божеское: вот была дорога -- и нет ее, пропала, как сквозь землю провалилась; Тебе такое, понятно, и не снилось: дело людское, а люди -- они сегодня есть, а завтра -- только их и видели, сбились с пути, ищи-свищи. Нет, не Божеская это печаль. Однако сделай милость, дай досказать. Уж я мигом. Перво-наперво, пусть Тебя это не смущает, но, как ни юли, а эта дорога, что бежит под колесами экипажа, никуда, строго говоря, не исчезает. Строго говоря. Бежит себе и бежит, без всяких виражей и развилок, хоть бы что ей. Прямая как столб. Видно невооруженным глазом. Только дело опять же не в том. И речь сейчас не о дороге из пыли, земли и камней. Дорога-то не там. Она не снаружи, а внутри. Вот здесь, внутри. Понимаешь, о чем я? О моей дороге. У каждого она своя, кому, как не Тебе, об этом знать, ведь Ты, между прочим, не в стороне стоял, когда затеялся этот механизм, коим являемся все мы, всяк на свой манер. У каждого внутри своя дорога, так-то оно и шагается легче. Хотя иной раз наоборот. Вот как сейчас. Короче, я об этой самой дороге, той, что внутри. Она и сходит на нет, уже сошла, окаянная, нет ее больше. Такое бывает. Поверь. Приятного мало. Ей-богу.
Боже,
похоже,
что
это все
море,
все
море.
Море
смешало
ветрила и волны,
и гложет нам душу,
и множит тоску.
Вчерашние пути-дороги
канули в воду.
Сдается,
что эта Твоя находка,
ну, со всемирным потопом,
и впрямь была
гениальной находкой.
Ведь
сколько ни думай,
а страшнее кары
не придумаешь,
чем бросить
какого-нибудь беднягу
одного
посреди
моря.
А кругом -
ни мачты обломка,
ни земли кромки:
хоть шаром покати;
и никак не понять,
в какую сторону
податься
умирать.
Как видишь,
Милостивый Боже,
море -
это нечто вроде
малого
всемирного потопа.
Комнатного.
Вот Ты там
гуляешь,
смотришь,
дышишь,
говоришь,
следишь за ним,
вестимо дело с берега,
а оно
тем временем
присваивает себе
Твои кремнистые думы,
на которых покоились
дорога,
вера
и судьба,
даруя нам
взамен
ветрила,
что веют в голове
и кружатся,
как танец
женщины,
которая
сведет
тебя
с ума.
Прошу прощения
за такое сравнение.
Только совсем непросто
объяснить, почему это,
сколько на море ни смотри,
ответа все одно не жди.
Так что дело именно в этом: вокруг меня много дорог, а внутри -- ни одной. Точнее, внутри -- ни одной, а снаружи -- четыре. Четыре дороги. Первая: я возвращаюсь к Элизевин и остаюсь с ней; если разобраться, в этом и была главная причина моих странствий. Вторая: я продолжаю путь и направляюсь в таверну "Аль-майер", и хоть местечко это безопасным не назовешь -- слишком близко подступило к нему море, -- зато уж очень оно красивое, и тихое, и легкое, и страстное, и окончательное. Третья: еду дальше, не заворачиваю в таверну и возвращаюсь к барону в Кервол; он ждет меня, к тому же, в конце концов, там мой дом и место мое там. По крайней мере было. Четвертая: брошу все, сниму эту унылую сутану, пойду по любому другому пути, обучусь какому-нибудь ремеслу, женюсь на бойкой смазливой бабенке, настрогаю детей, состарюсь и умру, коли будет на то Твоя воля, усталый и счастливый, как и подобает доброму христианину. Словом, Сам видишь, в голове у меня отнюдь не сумбур, напротив -- полная ясность. Но только до какого-то предела. Вопрос мне известен. Да вот ответа на него нет. Летит моя коляска, а куда -- не знаю. Когда же ненароком задумываюсь над ответом, сознание покрывается мраком.
И
я
беру
этот мрак
и вкладываю его
в Твои ладони.
И прошу Тебя,
Милостивый Боже,
подержать его у Себя -
всего часок,
подержать на ладонях -
всего-навсего,
чтобы выветрилась чернота,
выветрилось зло,
от которого в голове
так темно,
а на душе
так черно.
Ты не мог бы?
Ты не мог бы
просто нагнуться,
взглянуть на него -
улыбнуться,
раскрыть
и выхватить
спрятанный свет,
а потом -
отпустить,
я его уже
как-нибудь
сам
отыщу.
Для Тебя
это сущий пустяк,
для меня
это так много
Слышишь,
Милостивый Боже?
Ведь от Тебя не убудет,
если я попрошу?
Не в обиду Тебе,
я надеюсь, что Ты...
И не по глупости
обольщаюсь будто.
Да и потом,
это только молитва,
то бишь способ
описать
аромат ожидания.
Опиши хоть Ты,
