Алессандро Барикко - Море-океан

Осененный корабль.

Дети перестали бросать камушки в воду. И только слушали не шелохнувшись. Сидели на песке, все пятеро, а вокруг, докуда хватает глаз, ни души.

-- Все поняли?

-- Ага.

-- Хорошенько запомнили?

-- Ага.

-- Тогда слушайте внимательно. Здесь-то и начинается самое трудное. Старик. С прозрачной белой кожей и тонкими руками; плетется, еле ноги волочит. Шаг за шагом восходит по главной улице тихого городка. За ним тянутся сотни и сотни людей -- все горожане, от мала до велика, в праздничной одежде, в едином поющем шествии. Старик выступает первым, и мнится, будто он один, совсем один. Он доходит до окраинных домов и не останавливается. Он такой старый, что у него дрожат руки и трясется голова. Но старик спокойно смотрит вперед и не замедляет шага даже на песчаном берегу. Он пробирается между лодок, выволоченных на сушу, покачиваясь и чуть не падая. Однако не падает. Позади теснится шествие. Сотни и сотни людей. Старик бредет по песку. Идти все труднее, ну да ничего, он не споткнется и дойдет до самого моря. Море. Люди прекращают пение. Они здесь, невдалеке. Старик кажется еще более одиноким. Потихоньку передвигая ноги, он входит в море, один, в самое море. Несколько шагов -- и вода у колен. Намокшая одежда прилипает к исхудалым ногам: кожа да кости. Волны гуляют взад-вперед, еще немного -- и они унесут тщедушного старичка. Но нет, старик стоит как стоял, пристально глядя перед собой. В морские глаза. Тишина. Вокруг все замерло. Люди затаили дыхание. Волшебство.

Тогда

старик

опускает

глаза,

погружает

в воду

руку

и

медленно

выводит

на воде

крест.

Медленно.

Он освящает море.

Подумать только: немощный старик всего-то навсего повел рукой -- и содрогнулось безбрежное море, сколько его ни есть, до самого горизонта, глазом не окинуть; вздрогнуло, затрепетало, растеклось; заструился по его жилам благодатный елей, заворожил, умерил всякую волну, угомонил быстроходные корабли, укротил бури, восполнил пучину, прояснил воды, просветил человеков и тварей, обреченных и пугливых, взволнованных и умиленных, зачарованных и блаженных: осененных; когда внезапно безбрежное море на миг склоняет голову, и оно уже не тайна, не безмолвие и не враг, но брат, и приютное лоно, и отрада для ныне живущих. Рука старца. Знак на воде. И море больше не страшит. Все кончено.

Тишина.

Вот это да... -- подумал Дуд. Дира перевела взгляд на море. Вот это да. Хорошенькая девочка шмыгнула носом. Неужели это правда? -- подумал Диц.

Человек сидел на песке и молчал. Дол заглянул ему в глаза.

-- А это правда?

-- Была когда-то.

-- А теперь нет?

-- Теперь нет.

-- Почему?

-- Потому что никто не может освятить море.

-- Но ведь тот старик мог.

-- Тот старик был старым, и у него было то, чего сейчас уже нет.

-- Волшебная сила?

-- Что-то вроде этого. Добрая сила.

-- И куда она делась?

-- Пропала.

Они не верили, что она пропала без следа.

-- Клянись.

-- Клянусь.

И впрямь пропала.

Человек встал. Издалека виднелась таверна "Альмайер", полупрозрачная при этом свете, омытом северным ветром. Солнце словно остановилось на самой ясной половине неба. И Дира проронила:

-- Ты пришел, чтобы освятить море, да?

Человек взглянул на нее, подошел ближе, наклонился и улыбнулся ей.

-- Нет.

-- Тогда что ты делал в той комнате?

-- Если море уже не освЯтить, его еще можно освЕтить, окрестить, высказать.

Высказать море. Высказать море. Высказать море. Чтобы не канул в Лету стариковский жест, чтобы хоть крупица того волшебства еще блуждала во времени, чтобы можно было ее отыскать и сберечь прежде, чем она сгинет навек. Высказать море. Вот что нам остается. Мы утеряли кресты, погребли стариков, расточили волшебство, и если не хотим молча умереть в поединке с ним, нам не обойтись без оружия, не обойтись.

-- Высказать море?

-- Да.

-- Значит, все это время ты сидел в своей комнате и высказывал море?

-- Да.

-- Но для кого?

-- Не важно для кого. Главное -- попытаться выразить его словами. Кто-нибудь да услышит.

Они и раньше догадывались, что он малость со странностями. Но не до такой степени. Не до такой.

-- И чтобы высказать его, нужны все эти листы?

Дуд порядком намыкался, стаскивая по лестнице пухлый портфелище с бумагами.

-- Вообще-то нет. Тому, кто подаровитее, хватило бы и нескольких слов... Поначалу и он бы исписал кипы страниц, но со временем нашел бы верные слова, такие, что разом передают все остальные, и вместо тысячи страниц вышло бы сто, потом десять; он дал бы им отлежаться, покуда лишние слова не отпали бы сами собой, и тогда можно было бы собрать оставшиеся и сжать их до малой толики, до такой горстки, что, приглядевшись и прислушавшись к ним, ты обнаружил бы одно, одно-единственное слово. Назвав его, ты назовешь море.

-- Одно-единственное?

-- Да.

-- И какое же?

-- Кто его знает. Любое слово?

-- Любое.

-- Ну, скажем, картошка9

-- Годится. Или: на помощь. Или вот еще: и так далее.

Поди угадай, пока не найдешь.

Говоря это, человек из седьмой комнаты высматривал что-то в песке. Он искал камень.

-- Послушай... -- сказал Дуд.

-- Что?

-- А нельзя ли сказать море?

-- Нет, море сказать нельзя.

Человек выпрямился. Он нашел камень.

-- Тогда это просто невозможно. Невозможно, и все.

-- Откуда нам знать, что возможно, а что невозможно.

Человек подошел к воде и зашвырнул камень далеко-далеко. Камень был круглый.

-- Бульк, -- сказал Дол, разбиравшийся в этом.

Но камень запрыгал по воде, едва касаясь зыбкой глади: раз, два, три -пружиня без счета. Смотреть на него было одно удовольствие. Он улетал все дальше и дальше в открытое море, как будто вырвался на свободу. Как будто и не думал останавливаться. И не остановился.

Наутро человек покинул таверну. Небо в тот день было особенное. Во весь опор неслись облака, поспешая домой. Дул сильный, но бесшумный северный ветер. Человек любил ходить пешком. Он взял чемодан, прихватил пухлый портфель с бумагами и зашагал по дороге, протянувшейся вдоль берега. Шел он ходко, не оборачиваясь. Поэтому не увидел, как таверна "Альмайер" оторвалась от земли и с легкостью распалась на тысячу осколков, напоминавших паруса. Они плыли по воздуху, то взлетая, то опускаясь. Они парили, унося с собою все и вся: и эту землю, и это море, и слова, и дела -- все, неведомо куда. Быть может, в один прекрасный день кто-то почувствует такую усталость, что найдет это место.

КОНЕЦ