Валентина Немова - Изъято при обыске
— Русанова?
— Да.
— Наталья Петровна, да вы проходите, вот сюда, — распоряжался мужчина, как у себя дома. — Не беспокойтесь, не беспокойтесь, слышала я извиняющийся, мягкий тон. — А это кто? — мужчина, должно быть, ласково тронул Лариску за ножку.
— Это внучка.
В это время в прихожую из другой комнаты вышел мой отец. В домашних тапках (в старых валенках без голенищ), с серым, наполовину седым ежиком на голове.
— Это вы Русанов?
— Да, я.
"Что им здесь надо? Расспрашивают… — я посмотрела на часы: пора собираться на работу, в эту постылую библиотеку."
— Кто еще с вами живет?
— Дочери, — отец начал перечислять. Добравшись до меня, никак не мог вспомнить мою новую фамилию, по мужу. — Как ее счас зовут?
Я потихоньку засмеялась: ни отец, ни мать никак не могли запомнить мою фамилию.
Тот же вкрадчивый, извиняющийся голос подсказал им:
— …Это она?
Все повернулись лицом ко мне, посмотрели на меня сквозь стекло. Я, все еще ничего не подозревая, подошла и открыла дверь. Нет, когда ключ холодно, не по-живому щелкнул в замке, сердце мое сжалось:
— Что случилось? — застыл в голове вопрос, как в Сибири, в лютый мороз, на лету застывают птицы.
Мужчины, все, как стояли, кучкой, враз вошли в мою комнату и, будто договорившись, мгновенно осмотрели ее всю. Четыре человека — четыре угла.
Когда-то в школьные годы я мечтала стать следователем, сыщиком, и хотя я сейчас про эти мечты забыла, где-то во мне осталось что-то от тех увлечений, от романтических похождений, когда я вырабатывала у себя умение охватывать людей, пространство одним быстрым взглядом и фиксировать в уме, что вижу.
В глубине мозга зажегся огонек предчувствия беды. Но я быстро взяла себя в руки. Опасность никогда не захватывает меня врасплох, какой бы ни была она внезапной. Я очень быстро собираюсь. Как многим свойственно мгновенно терять самообладание, так мне свойственно мигом взять себя в руки. Мне еще не исполнилось 26 лет. Но я уже столько пережила, что научилась не хныкать, когда мне плохо. Сжав зубы, с окаменевшим лицом я ждала.
Все четверо впились в меня взглядом:
— Вы будете Юлия Тарасовна в девичестве Русанова, а теперь… — спросил военный с четырьмя звездочками на погонах.
— Да.
— По решению областной прокуратуры…(Все, — мелькнуло у меня в голове, — узнала я свободу слова, написала роман!)мы должны произвести у вас обыск.
Я не шевельнулась.
Военный расстегнул папку, извлек из нее белый лист с маленькой красной ленточкой на уголке и протянул мне.
Исписан весь лист, большой лист писчей бумаги, на которой в канцеляриях печатают благодарности хорошим труженикам.
Мне, сколько я ни трудилась до этого времени, начав с двадцати лет, не довелось получить ни одной благодарности от начальства.
Я читала слова машинально, не понимая их смысла, отыскивая те, в которых заключен смысл того, что сейчас должно будет произойти. Вот эти слова. Обыск. Статья 7, часть 1. Все ясно. Закон от 28 декабря. Хрущев нашел способ, как заставить себя уважать. Я иронически, злорадно улыбнулась. Какое-то злое, торжествующее чувство закипело во мне.
"Итак, вы здесь, голубчики, — подумала я, оглядывая их всех одного за другим, бесцеремонно, смело, вызывающе. — Своим появлением здесь вы только доказываете мне, что я была права. Страна, где еще не успеешь написать роман, как тебя за него упрячут. Свобода! Смешно!"
Они стояли, смотрели мне в глаза, пытаясь, наверное, разобраться в моих чувствах. Психологи…
Военный с четырьмя звездочками — молодой, полный мужчина. Живот перетянут ремнем, как подушка. Другой, с большой звездой, курносый, подтянутый, вытягивающийся перед этим молодым…Я не понимала тогда, в чем дело. Почему курносый заискивает перед молодым? Ведь одна большая звезда, должно быть, значительнее созвездия маленьких? Не сразу я догадалась, что молодой явился ко мне из областного отдела КГБ, а этот — местный.
Третий, в штатском, пожилой мужчина лет пятидесяти. Высокий, сухой. Настолько худой, что казалось: вовсе нет у него тела, а кисти рук и ступни ног просто подрисованы к костюму.
Четвертый, тоже молодой, чистый блондин, с лицом доброго учителя. Впрочем, лица у них у всех, кроме курносого, очень благородные, мягкие. Никогда бы не догадалась, встретив этих людей на улице, кто они такие.
Кто-то сказал, что истинные, профессиональные воры никогда не походят на жуликов…Нет, я не позволю себе обмануться в них и согласиться с тем, что у них благородные лица. И не подкупит меня напускная их корректность.
— Так вот, Тарас Матвеевич, — обратился молодой военный почему-то не ко мне, а к моему отцу, который стоял в углу моей, почти пустой комнаты, стоял как будто спокойно, но губы его открытого рта вздрагивали, — в комнате у вашей дочери мы сделаем обыск. Служба.
Отец молчал.
Лариска на руках у матери затихла, с интересом рассматривала чужих людей.
Лицо мамы было горькое и злое.
Я чувствовала, она злится не на пришедших, а на меня. Она всегда советовала мне говорить то, что говорит радио. Тогда, мол, никто тебя не тронет. Гляди, еще и в гору пойдешь. И теперь поняла все…
— Иван Петрович, пойдите… — распорядился молодой военный.
"Куда?" — подумала я и села на стул, вытянув ноги. Они налились свинцом.
Пожилой мужчина в штатском пошел к двери, мама за ним, чтобы открыть ему, но ее отстранил курносый.
"Итак", — подумала я без слов. Я ощущала всем телом, всем своим существом, что с этой минуты я потеряла свободу, которой так рискованно пользовалась всегда. Я чувствовала ужас, какой, наверное, испытывает животное, попав в капкан. Потеряла свободу, которой прямо-таки щеголяла, играла на глазах всех, обезумев от собственной смелости.
Какие безрассудные, хвастливые строчки я написала в одной из тетрадей, которые будут изъяты сейчас. Вступление к роману.
Вот оно.
В городе меня знают все, будто я какая-нибудь руководящая личность. А я всего-навсего рядовая учительница. И чем выше инстанция, тем лучше там знают меня. Недавно мне сообщили по секрету, что о моем существовании знает даже главный прокурор города.
Многим, возможно, покажется, что это сообщение не совсем приятное, не совсем успокаивающее, но мне лично оно польстило. Подумать только! Я не знаю генерального прокурора, а он меня знает.
Говорят, у него обо мне свое собственное мнение. Он не считает меня рядовой учительницей. Он называет меня учительницей, выходящей из ряда вон.
Думая обо мне так, он, ходят слухи, просто жаждет увидеть меня сперва у себя в кабинете, а потом…потом, вероятно, на скамье подсудимых.
Ходят слухи, что я тоже сгораю от нетерпения, мечтаю познакомиться с ним, иначе…иначе давно бы взялась за ум, встала в один ряд с другими педагогами и не подставляла бы сама себе подножку.
Я же лично думаю про себя, что вовсе не стремлюсь встретиться с каким бы то ни было прокурором, тем более с генеральным. Однако уверена и в другом: Эта встреча непременно состоится, так как не могу победить в себе одно желание — испытать лично на себе, есть ли в нашей стране свобода слова. Что будет со мной, если я, одна из немногих таких, как я, людей, буду говорить и писать то, что думаю.
Кажется, я готова жизнью заплатить, но узнать, говоря правду, есть ли правда…
Я мечтала, я торопилась писать, что думала. Произошло то, чего, вероятно, я и ждала. Но я не думала, что это произойдет так быстро. Ведь я же не успела еще закончить начатый мною роман! И никто, ни одна живая душа его еще не прочитала.
И то, что я написала, оказывается, вовсе не мне принадлежит. Я купила бумагу на свои, заработанные мною деньги. Если бы эти тетради были чистые, их у меня никто бы не забрал. Но я исписала их своими мыслями, чувствами. Своими мыслями и чувствами! И сейчас их заберут все. Разве они теперь мои?
Впервые в жизни я почувствовала, как жалка, беспомощна человеческая личность перед лицом власти.
Власть…Огромное, во всю страну, широкое, тяжелое колесо. Куда от него спрячешься? Чем защитишься?
Я не могу выгнать этих людей, явившихся без приглашения и хозяйничающих в моей комнате. В моей! Я не могу вырвать у них из рук моих тетрадей. Моих! Я не смогу не раскрыть перед ними мою душу. Мою душу…
Сейчас они будут шевыряться в моей душе своими волосатыми мерзкими лапами!
Забрали бы все и ушли. Разбирались бы потом. Но они все подряд читают при мне с жадным любопытством. Мои стихи, мои письма, мои дневники.
Как они смеют! Кто дал им это право?! Не дам! Не позволю!
Мне захотелось с криком броситься на них, бить их, кусать, царапать, ругаться, как ругалась с фашистами, попав в плен, смелая Любка Шевцова.
Но я только улыбнулась в душе над этим желанием. Правая ягодица мужчин в военном уродливо топорщится. Вот она, власть. Железная, свинцовая…
