Джованни Пирелли - Энтузиаст
Пьетро извинился. Нет, он не останется ужинать. Нужно ещё получить багаж и устроиться на ночлег. Если он завтра будет в Валоне, то зайдет непременно.
— Пулю всегда успеешь получить, — добавил он, стараясь принять непринужденный вид. Но сам-то он знал, что сделает все, чтобы уехать при первой возможности. В любом случае к Альдо Пароди он больше не вернется. Здесь глупым и ненужным казалось все, что он считал основой своей жизни: определенная мораль, известные идеалы. Нет, конечно, его смутил не Альдо Пароди, а то, что стояло за словами летчика. Это шкурники, тыловики, здесь все расхлябанно, здесь всюду безответственность, люди деморализованы. «На фронт, — говорил он себе, — на фронт! Стать примером для взвода, защищать свой окоп!» О, до чего же хотелось ему поскорее очутиться на фронте!
Альдо Пароди разглядывал его с покровительственной и насмешливой улыбкой.
— Как знаешь, — сказал он. — Жаль. После ужина могли бы поразвлечься. Безупречно у нас работает только одна служба. Недаром же мы — итальянцы. Тебе бы тоже перед фронтом не мешало сходить к девочкам. Их на передовой не будет.
— Вчера уже побывал! — ответил Пьетро, довольный тем, что к концу разговора смог поднять свой престиж.
— Хороша? — спросил Альдо, подмигнув одним глазом.
Пьетро пожал плечами.
— В двадцать лет все хороши, — солгал он.
IIIДневальный Паскуале Лолини похрапывал, лежа на горе матрасов посреди мечети, реквизированной комендатурой, когда в дверь постучали. Сначала робко, потом все сильней и сильней. Не торопясь и не меняя выражения лица, Паскуале Лолини засунул ноги в обмотках в грязные ботинки и, не застегивая державшихся на помочах штанов (так было удобней чесаться), в рубахе навыпуск, соскользнул со своего ложа и пошел открывать дверь.
— Что, по-вашему, сейчас самое время? — спросил он, наметанным глазом изучая изящный силуэт стоявшего перед ним молодого офицера. — Я уже в штабе предупреждал. В девять закрываем: кто в доме, тот в доме, а кто остался на улице — пеняй на себя. Что они там думают — у меня здесь Гранд-отель?
Лейтенант Андреис устал настолько, что никакой охоты вступать в спор у него не было. Он повернулся к албанскому мальчишке, который, положив на землю ранец и чемодан офицера, растянулся тут же, словно только теперь наступили те блаженные минуты, когда ему дозволено спать, и спросил у него так же, как спросил бы у носильщика на итальянском вокзале:
— Сколько тебе?
— Дайте ему пол-лиры, и пусть убирается отсюда, — вмешался дневальный. — Вор и ублюдок, — добавил он, обращаясь к мальчику.
А мальчик слегка приподнялся и взглянул своими блестящими глазами сначала на дневального, потом на лейтенанта. Казалось, он готов был броситься наутек, если кто-либо из них сделает шаг в его сторону.
— Держи, — сказал лейтенант. — Вот пять лир.
— Пять лир, пять лир, — проворчал дневальный. — Я служу в королевской армии и должен за пять лир сутки торчать в этом клоповнике.
Пусть хоть вещи внутрь занесет, — злобно добавил он, исчезая во мраке мечети. Лейтенант вместе с мальчиком направились вслед за ним.
Паскуале Лолини ненавидел офицеров. Чем моложе, чем состоятельней выглядели они, тем больше он их ненавидел. Сам он был родом из Романьи и отличался плотным телосложением. Большая голова и выдающаяся вперед челюсть придавали ему сходство с дуче. И по причине такого сходства он считал себя предназначенным к так называемой «фашистской карьере». Начал он эту карьеру в Луго, своем родном городе, и был убежден, что в скором времени станет настоящим главарем, сможет командовать всеми, как хозяин. Однако с ним приключилась неприятная история, которая послужила началом всех его бед. Это было в один из фашистских праздников. Возвращаясь с собрания на площади, он обругал скверными (впрочем, заимствованными из «Пололо д’Италиа»[1]) словами кучку студентов, разгуливавших без черных рубашек и без фашистского значка[2]. На беду свою, он не приметил, что среди студентов был сынок самого богатого в тамошних местах промышленника. Вдоволь наругавшись, он еще добавил:
— Я вам покажу, кто такой Паскуале Лолини, — а уж это было все равно, что оставить визитную карточку на месте преступления.
Вскоре последовало его отстранение от работы в «фашио», и тогда он в целях реабилитации подал прошение отправить его добровольцем в Африку на войну. Потом сифилис, которым он заболел в Асмаре, долгие месяцы в страшных военных госпиталях, затем война в Испании, Гвадалахара, а теперь, вдобавок ка всему, его еще послали в Албанию. Хоть бы сержантом сделали. Так нет же! И капральских нашивок не дали. Зато жить он научился. Пусть он неудачник, но дураком не стал. И каждый раз, когда на глаза ему попадался лейтенантик вроде вот этого, он повторял (конечно, про себя): «Я тебе покажу, кто такой Паскуале Лолини». И если только не мешала какая-нибудь чертовщина, то он от своих слов не отступал.
— Чемодан, — сказал он албанскому мальчишке после того, как зажег огарок свечи и осветил кучу наваленных вещей, — поставишь наверх.
— Зачем? — встревоженно спросил лейтенант.
— Господа офицеры, — ответил он тоном человека, который заставляет себя быть предельно терпеливым, — отправляются на фронт с одними ранцами. О чемоданах заботится интендантство.
— А когда я смогу его получить?
— Бог его знает. Бывает, люди родятся в рубашке, а бывает, с горбом на спине, как ослы в Сардинии.
— Но там у меня горные ботинки, — запротестовал лейтенант. — Не могу же я отправиться на фронт в сапогах!
— Раньше надо было думать. Сами видите, с каким огарком я остался, а стоит сжечь свечу сверх нормы, так иди на черный рынок и покупай за свои кровные денежки. Вы что ж, за миллионера меня почитаете? Нет, синьор, нет, дорогой. Я фашист и бедняк!
«Наглая деревенщина!» — с возмущением подумал лейтенант. Но сдержался, вытащил из кармана десять лир и положил их дневальному в руку. Тот внимательно разглядел монету, покрутил ее, попробовал на вес и удалился, чтобы вернуться с огарком свечи.
— Пойдем на этаж для благородных, — сказал он, захватив матрас и одеяло. — Есть свободный номер «люкс» с видом на пальмы и пляж.
Они поднялись по витой лесенке, прорубленной в стене и столь узкой, что чемодан, который мальчик нес на спине, то и дело ударялся о стены, и затем вышли на галерею, походившую на хоры старинной христианской церкви. Пол был завален грязной бумагой, пустыми банками, свечными огарками, окурками, пачками из-под сигарет, соломой. Вдоль одной из стен галереи на матрасах лежали клиенты дневального Лолини — офицеры, которые, как и Андреис, отправлялись на фронт. Один из них сладко спал, высунув из-под одеяла по щиколотку голые ноги, другой спал, свернувшись в клубок, чтобы укрыть под одеялом и голову и ноги. Третий соскользнул с матраса и во сне ухватился рукой за одеяло соседа, который, не просыпаясь, защищал свое имущество и во сне тащил одеяло обратно. На другой стороне галереи, за каменной балюстрадой, видна была большая черная дыра, должно быть середина мечети. Оттуда нестерпимо несло уборной.
Дневальный, дойдя почти до самого конца галереи, ногой отодвинул в сторону наиболее приметные кучи засохшего дерьма, покрывавшего пол, и швырнул на это место матрас с одеялом, подняв тучу пыли. Мальчика он отослал вниз, приказав ему стоять там, покуда он сам не спустится, а затем сел на опрокинутый ящик, защищая ладонью пламя свечи от сквозняка.
— Поторапливайтесь, — сказал он лейтенанту. — Мне тоже положено спать.
— А кто тебя просит оставаться, — сказал лейтенант. — Поставь свечу и ступай себе с богом.
— Нет, синьор. Здесь за все отвечаю я. Видите, сколько вокруг соломы навалено.
Это уж слишком! Офицер, который завтра поведет своих людей в атаку, должен выслушивать от дневального, что ему нельзя доверить свечку… Лейтенант Андреис почувствовал себя усталым, подавленным, разбитым. Холод мечети пронизывал его. В животе было пусто — кроме консервов и галет, которые выдавали на корабле, он больше ничего не ел, — а тут еще тошнотворный запах уборной и потных ног. Но он ограничился тем, что с горечью и даже с грустью в голосе ответил:
— Ты забываешь, что перед тобой офицер. — Затем открыл чемодан и стал выкладывать на одеяло содержимое.
О нет! Паскуале Лолини не позабыл о том, что перед ним офицер! Напротив, именно это привело его в радостное, полное напряженного возбуждения состояние. Присутствие свежеиспеченного лейтенантика в новеньком мундире, щегольских сапогах и с чемоданом, туго набитым всякой всячиной, действовало на него так же, как на заправского донжуана присутствие роскошной женщины в мехах и драгоценностях. Об офицерах, прошедших через мечеть, он вспоминал, как такой донжуан вспоминает о женщинах, которыми обладал: южане и северяне, брюнеты и блондины, толстые и худые, низкорослые и высокие, уступчивые и непокладистые — и каждый из них, вот так же склонившись над чемоданом, при свете свечи перекладывал из него в ранец и обратно одежду, безделушки, консервы и прочее барахло. Лицо каждого связано с именем, написанным на чемодане, и с датой — днем остановки в мечети. Само собой разумеется, что помнил он не всех, а только избранных. Но этот Андреис, конечно, из числа избранных. Смотри, какая экипировка, какой порядок, как отлично использован каждый свободный сантиметр! Тут, конечно, поработали мамины руки, руки красивой и надушенной мамы. А может, ручки совсем молоденькой горничной в передничке с кружевами и накрахмаленной наколке. Как жаль, что среди этих фотографий нет снимка горничной — хорошо бы повесить его над койкой. Глупости! Думать нужно о главном. Шерстяное белье как будто тонкое. Рубашки тоже, лучшего полотна или шелковые. А вот носовые платки ерундовые — из универмага. Носков — шесть пар. Смотри-ка — халат из верблюжьей шерсти, как у женщины! Ну, а дальше все те же сушеные финики, все те же плитки шоколада и непременная коробочка с колотым сахаром. Мыльниц две: одна пойдет в ранец, другая останется в чемодане, опять-таки крем для бритья. Обмоток четыре пары: одну на ноги, другую в ранец, две остаются. Шерстяных носков тоже четыре пары…
