Элизабет и её немецкий сад - Элизабет фон Арним
Наполовину утонувший в снегу дом казался обителью покоя, и я пробежала по комнатам, чтобы заново их почувствовать – мне казалось, будто я отсутствовала целую вечность. На пороге библиотеки я остановилась как вкопанная – о, самая моя любимая комната, сколько счастливых часов провела я здесь, листая книги, составляя планы сада, строя воздушные замки, делая записи, мечтая, бездельничая! В камине пылал огонь, старая домоправительница расставила всюду цветы, а на письменном столе стоял огромный букет фиалок, наполнявших ароматом всю комнату. «Ох, как же хорошо снова быть дома!» – удовлетворенно вздохнула я. Дети прильнули к моим коленям, в их обращенных ко мне глазках светилась любовь. Разгневанный библиотекой не пользуется, это нейтральная территория, на которой мы встречаемся по вечерам и проводим час, прежде чем он исчезает в своих покоях – череде насквозь прокуренных келий в юго-западном углу дома. Комната, боюсь, выглядит слишком веселенькой для идеальной библиотеки, она выдержана в желто-белых тонах и приветлива до фривольности. По стенам – белые книжные полки, огромный камин, четыре обращенных на юг окна выходят на самый мой любимый участок сада возле солнечных часов, и в такой колористике, с таким большим камином и с такими потоками солнечного света она, вопреки почтенным томам на полках, никак не кажется чинной. Я нисколько не удивлюсь, если книги вдруг поспрыгивают с полок и, подобрав страницы, пустятся в пляс.
В такой комнате я могу с завидным терпением ждать, когда Провидение сочтет приемлемым прекратить снегопады, ведь гулять по заснеженному саду – все равно что окунуться в саму чистоту. Первый глоток воздуха, который делаешь, открыв входную дверь, до того свеж, что у меня перехватывает дыхание, я кажусь себе каким-то темным и грешным пятном посреди бесконечной чистоты. Вчера я просидела возле солнечных часов весь день, столбик термометра опустился на столько градусов ниже нуля, что ему потребуются недели, чтобы снова подняться, но ветра не было, ярко светило солнце, а я была плотно закутана в меха. Мне даже чай подали сюда, к немалому изумлению челяди, и долго еще я сидела и после захода солнца, наслаждаясь морозным воздухом. Чай пришлось пить очень быстро, потому что он выказывал намерения тоже замерзнуть. После заката, громко хлопая крыльями, к своим гнездам в саду вернулись грачи, они суетились и о чем-то переругивались, пока не успокоились. Пролетели их надо мной, наверное, сотни, и когда они наконец угомонились, на сад легла полная тишина, а сам дом стал выглядеть как на рождественской открытке: покрытая снегом крыша на фоне ясного, бледно-зеленого западного края неба и огни в окнах.
В промежутках между поглядыванием вокруг и приливами счастья я читала «Жизнь Лютера», которую одолжил мне наш священник. Он как-то явился к нам с книгой и настоятельно просил меня прочитать ее, ибо обнаружил, что мой интерес к Лютеру не такой горячий, каким ему надлежит быть, так что я взяла ее с собой в сад, потому что даже самая скучная книга становится более занимательной, если читаешь на свежем воздухе, подобно тому, как хлеб с маслом, поглощаемый в гостиной, кажется чем-то обыденным, однако же, когда его вкушаешь, сидя под деревом, он превращается в пищу богов. Я весь день читала о Лютере, время от времени прерываясь, чтобы освежиться видом сада и неба, и испытывала благодарность. Его сраженья с дьяволами поражали, и я подумала: неужели в такой вот день, полный благодати и всепрощения, он все равно бы не смягчился и не преисполнился милосердия даже к дьяволам? Совершенно очевидно, он никогда не позволял себе быть счастливым. Он был выдающимся человеком, но я рада, что мне не суждено было быть его женой.
Наш священник – человек интересный, неустанно стремящийся к самосовершенствованию. Что он, что его жена все время чему-то учатся, и обычно она одной рукой помешивает пудинг, а во второй у нее – латинская грамматика, и грамматика, конечно, отбирает большую долю ее внимания. Для большинства немецких Hausfrau обеды и пудинги имеют первостепенное значение, они гордятся тем, что содержат видимые посторонним части дома в вечном и безупречном порядке, и это чрезвычайно похвально, но, осмелюсь поинтересоваться, а разве не существует чего-то более важного и значимого? Разве простая жизнь и высокие размышления не достойнее? Если усердие в приготовлении обеда и вытирании пыли требует огромного количества драгоценного времени, то… То со стыдом должна признаться, что мои симпатии на стороне пудинга с подливой из грамматики. Это неправильно – впасть в рабство богов домоводства, и я со всей ответственностью заявляю, что если моя мебель когда-либо посмеет раздражать меня требованием стереть с нее пыль в то время, когда я буду занята чем-то другим, и если не найдется никого, кто стер бы пыль вместо меня, я побросаю всю эту мебель в костер и со спокойной совестью усядусь греться у огня, предварительно продав все мои пыльные тряпки первому же старьевщику, которого уговорю их купить. Женам священников приходится самим выполнять всю работу по дому и готовить, у них нет ни кухарок, ни горничных, а если у них еще есть дети – а дети у них бывают всегда, – то они сами с ними нянчатся и сами их воспитывают, к тому же, помимо этих пустяковых обязанностей, им приходится самим ухаживать за садом и огородом, да и за курами тоже. И в таких обстоятельствах разве не трогательно встретить молодую женщину, отважно овладевающую языками, чтобы не отставать от своего мужа? Если б я была мужем, эти пудинги под соусом из латыни казались бы мне самыми сладкими на свете. Оба они очень набожны и изо всех сил стараются жить так, как сказано в молитвах, а как все мы знаем, ничего труднее этого и быть не может. Он трудится в своем приходе с благородной самоотдачей, никогда не теряет энтузиазма, хотя его усилия не раз вознаграждались отвратительными клеветническими памфлетами, которые расклеивали на углах, подбрасывали под двери и даже прикрепляли на забор его сада. Здешние крестьяне – невероятные негодяи и скоты, и чувствительный, умный священник для них – все равно что жемчуг для свиней. Уже несколько лет он бестрепетно несет службу, он полон веры, надежды и доброты, и я порой думаю: неужели жители этого прихода при нем не стали все-таки хоть немножечко лучше, чем при прежнем священнике, который курил и хлестал пиво с утра понедельника и до субботнего вечера, никогда и пальцем о палец не ударил и заставлял своих немногочисленных прихожан сидеть по воскресеньям в церкви и ждать, пока он предается послеобеденной дреме. Подобные обстоятельства заставили бы сдаться многих на его месте, покинуть паству, предоставив им самим держать путь в Царствие небесное или куда там еще им заблагорассудится, однако он никогда не теряет присутствия духа и продолжает приносить лучшую пору своей жизни в жертву этим людям, при том что все его вкусы лежат в области изящной словесности, а склонности заставляют постоянно учиться. Убеждения в любой час гонят его из дома, чтобы утешать болезных и увещевать нечестивых, эти убеждения не позволяют ему передохнуть ни на минуту и удовлетвориться тем, что сделано, и когда он, усталый, возвращается домой после целого дня борьбы за души прихожан, его на входной двери встречают подметные листки. Он никогда об этом не говорит, но как от этого можно спрятаться? Здесь все обо всем узнают мгновенно, и новости о том, что у нас сегодня было на ужин, вызывают куда больший интерес, чем самые серьезные политические потрясения. Священник с семьей живет в симпатичном просторном коттедже на примыкающем к церкви большом участке земли. Его предшественник имел обычай сушить белье на могильных
