Элизабет и её немецкий сад - Элизабет фон Арним
Полагаю, именно моя чрезмерная цивилизованность заставила меня испытывать жалость к этим людям, когда я впервые с ними столкнулась. Они сбиваются в стадо и работают как волы, но, несмотря на вооруженных надзирателей, грязь и лохмотья, рацион из картошки, сдобренной слабеньким уксусом и водой, возвращаются они с работ на закате с пением, и я начинаю думать, что они воспротивились бы мылу и новой одежде. Они, как малые дети, совершенно неспособны думать о будущем, да и, в конце концов, если вы работаете весь день под божьим солнышком, а по вечерам возвращаетесь с приятной усталостью, готовые к отдыху, вряд ли станете роптать против своей доли. Однако я до сих пор не могу убедить себя, что их женщины так же счастливы. Они работают столько же, сколько и мужчины, но им платят меньше; они вынуждены производить потомство в любой час и в любое время года и в любых обстоятельствах, причем делать это как можно расторопнее, чтобы не отрываться от работы надолго; им никто не помогает, их никто не замечает, о них никто не заботится, и в самой малой степени их собственные мужья. Обычное дело – видеть, как они трудятся в поле утром, потом трудятся вечером, а в промежутке рожают. Младенца отдают бабке, которая присматривает за кучей детишек. Когда я ужаснулась тому, что эти бедные создания должны работать сразу после родов, как будто ничего не произошло, Разгневанный заявил, что они вовсе не страдают, потому что никогда не носили корсетов, как не носили их матери и бабушки. В это время мы как раз проезжали верхом мимо группы рабочих, мой муж приостановился переговорить с надсмотрщиком, и тут пришла одна из женщин и, широко улыбнувшись нам в качестве приветствия, взяла лопату и принялась копать, а надсмотрщик пояснил нам, что она только что отлучалась домой, чтобы родить.
– Бедная, бедная женщина! – воскликнула я, когда мы снова тронулись в путь, по какой-то непонятной причине ужасно рассердившись на Разгневанного. – А ее кошмарному мужу все равно, может, он вечером даже поколотит ее, если ему не понравится ужин. Какой смысл рассуждать о равенстве половин, если рожать приходится женщинам!
– Совершенно верно, моя дорогая, – отозвался, снисходительно улыбаясь, Разгневанный. – Ты затронула самую суть вопроса. Природа, наделив этой почетной обязанностью женщин, сделала их слабее и лишила возможности конкурировать с мужчинами всерьез. Как может персона, которая регулярно теряет по году жизни из своих самых лучших лет, конкурировать с молодым человеком, который времени вообще не теряет? К тому же он обладает грубой силой, а крепкий кулак всегда служит решающим аргументом.
Я промолчала. Был унылый, серый день в начале ноября, листья медленно и безмолвно слетали под копыта наших направлявшихся к Хиршвальду лошадей.
– Обычное дело, – продолжал Разгневанный, – среди этих русских, да, я думаю, и среди низших классов повсюду, битьем укрощать возражения и порывы своих женщин, потому что так проще. Я слыхал, что этот очевидно жестокий поступок оказывает совсем не то прискорбное воздействие, которое могут предположить люди добровоспитанные, и что объект воздействия успокаивается и удовлетворяется с быстротой и полнотой, недостижимыми другими и более вежливыми методами. Вы полагаете, – продолжал он, сбив хлыстом ветку с дерева, – что интеллигентный муж, борясь интеллигентно с хаотическими желаниями своей интеллигентной жены, когда-либо достигает желаемого результата? Он борется, пока не устанет, но никогда не сможет убедить ее в том, что она творит глупости; в то время как его собрат в лохмотьях справится со своей задачей куда быстрее, чем я сейчас об этом рассуждаю. Несомненно, эти бедные женщины выполняют свое предначертание гораздо усерднее, чем женщины нашего класса, и поскольку истинное счастье состоит в том, чтобы как можно скорее найти свою истинную склонность и заниматься ею до конца своих дней, я считаю, что им можно позавидовать, поскольку они рано познали невозможность спорить с мускулами супруга, бессилием женских стремлений, также познав благословение, которое дарит довольство судьбой.
– Продолжайте, – вежливо попросила я.
– Эти женщины принимают побои с достойной похвал простотой, и вовсе не считают себя оскорбленными, а, напротив, восхищаются силой и энергичностью мужчин, способных на такие убедительные упреки. В России мужчина не только может бить свою жену, это записано у них в катехизисе и до момента конфирмации об этом по меньшей мере раз в неделю говорится всем мальчикам, при этом неважно, совершила ли жена какой-либо проступок или нет, поскольку делается это ради ее душевного здоровья и счастья.
Мне показалось, что Разгневанный рассуждал о наказаниях с некоторым злорадством.
– Ах, дорогой мой, взгляни на этот молодой месяц, – сказала я, указывая хлыстом, – что глядит на нас сквозь дымку, окутывающую вон ту березу, и давай прекратим разговор о женщинах и о том, в чем ты ничего не понимаешь. Какой нам смысл рассуждать о кулаках, плетках, мускулах и прочих ужасных вещах, предназначенных для укрощения строптивых жен? Ты ведь сознаешь, что ты – муж цивилизованный, а цивилизованный муж перестает быть мужчиной.
– А цивилизованная жена, – спросил он, подъехав ближе и обхватив рукой мою талию, – перестает быть женщиной?
– Полагаю, что так и есть: она становится богиней, которой надлежит поклоняться и которой надо неустанно восхищаться.
– Сдается мне, – сказал он, – что разговор становится слишком личным.
Я пустила лошадь в легкий галоп по пружинящему под копытами дерну. В такие вечера, когда туман лежит низко, а изящные и уже голые ветви берез четко вырисовываются на фоне предзакатного неба, когда молодая луна ласково взирает на влажный ноябрьский мир, Хиршвальд кажется волшебным местом. Меня обступают деревья, я чувствую запах мокрой земли и гниющих листьев, разворошенных лошадиными копытами, и моя душа наполняется восторгом. Я особенно люблю этот запах, он говорит мне о благосклонности природы, бесконечно занятой превращением смерти и разложения, столь уродливых самих по себе, в средство зарождения новой жизни и славы: работая, природа дарит эти чудесные ароматы.
7 декабря
Побывала в Англии. Поехала туда как минимум на месяц, а пробыла неделю в сплошном тумане, домой же меня сдуло ураганом. Дважды мне удавалось убегать от туманов за город, встречаться с друзьями, у которых есть сады, но шел дождь, и кроме превосходных газонов (которых в Фатерлянде[33] не имеется) и бесконечных возможностей ничего здесь разумного иностранца – любителя садов заинтересовать не может – да и как можно разглядывать сад из-под зонта? Так что я вернулась в туманы и, прослонявшись еще несколько дней, отчаянно затосковала по Германии. А когда отправилась в путь, начался ужасный ураган, путешествие что морем, что сушею было полно всяческих ужасов, поезда в Германии были натоплены так жарко, что сидеть было невозможно: из-под сидений вырывался раскаленный воздух, сами сиденья были горячими, а несчастный путешественник – еще горячее.
Но когда я добралась до своей станции и вышла из поезда на чистейший, свежайший воздух, в тишину столь полную, что кажется, весь мир к чему-то прислушивается, под безоблачное небо, на сверкающий снег, лежащий под ногами и на ветвях деревьев, и увидела три улыбающиеся детские мордашки, я была вознаграждена за все мучения и думала только об одном: зачем я вообще уезжала?
Каждая из малышек держала в одной руке котенка, а в другой – элегантный букет из сосновых игл и вялой травы, так что встреча,
