Арно Зурмински - Йокенен, или Долгий путь из Восточной Пруссии в Германию
В понедельник на Троицу в парке поместья был устроен прощальный вечер. Приглашалась вся деревня. Жена Клозе извлекла цветные фонари, что она делала раньше только на детские праздники. Ученики с фонариками стояли полукругом у сложенного костра, в темноте напоминая светлячков. Герман оказался зажатым между своими родителями и не мог присоединиться к Петеру, целый вечер шнырявшему среди солдат. Когда разожгли костер, солдаты запели хором. Не марши, а обычные трогательные песни: "Внизу на мельнице", "Спросите путника". Господи, эти бледные мальчики, так внимательно следящие, чтобы их голоса сливались в слаженный хор что общего у них с выстрелами, атаками, убийством? По просьбе майора они спели "Аргоннский лес" - окопную песню позиционной войны на западе 1914-18 гг. Майор постарел. Это было заметно всем в Йокенен. Экономка принесла для него к огню стул. Когда майор поднимался, чтобы сказать речь, его руки искали опору на спинке стула.
- Куда бы вы ни пошли, мы полагаемся на вас! Вы будете защищать отечество.
Больше он не нашел что сказать.
Командир батальона ответил коротко. Без громких фраз. Они насладились сельским воздухом и простоквашей Йокенен. После войны, он это обещает, они вернутся и углубят заплывший илом деревенский пруд. Тогда в Йокенен будет настоящее купание.
Огонь поднимался до крон деревьев. Огонь. Огонь. Когда костер прогорел и превратился в пылающую груду углей, маленький комбат первым прыгнул над огнем, за ним солдаты. Да, наступило время, когда им надо было учиться прыгать через огонь. Маленький батальонный командир прыгнул первым и погиб первым, в котле под Киевом в сентябре 1941 года.
Блонски был единственный, кто появился в партийной форме. Ему хотелось найти какое-то достойное завершение вечера, и, когда костер почти погас, он вышел вперед и начал "Германия, Германия". Прощание ничего не подозревающего батальона с детством. Но моряки об этом не грустят. Костры для прыжков через огонь. Ночи для маршевых переходов. Июнь 1941 года.
Герман проснулся в предрассветных сумерках, было около трех часов утра. На новом месте всегда плохо спится. Аромат клевера и острый запах конского навоза, поднимавшийся через лаз, - все это было незнакомо. Дядя Франц завернулся в лошадиную попону и громко храпел рядом с Германом. "Нужно выехать до рассвета. Тогда увидим, как косули стоят на полях, фазаны расхаживают по мокрым лугам, а лисицы возвращаются после охоты в свои норы". Так говорил дядя Франц, когда они вечером забирались на сеновал. Выезд верхом на заре в самом начале лета, за три дня до Ивана Купалы. В воскресенье. Если хочешь выехать рано, спи с лошадьми. Ясное дело!
Лошади фыркали внизу у кормушек. Герман, сметая паутину на стене, нащупал слуховое окно, отодвинул засов и выглянул наружу. Над ивами вдоль летней дороги через Вольфсхагенский лес небо начинало светлеть, на опушке тонкой полосой лежал туман. Папа-аист отправился из гнезда на крыше амбара в первый полет над мокрыми от росы лугами, на которых загадочными призраками стояли пестрые коровы. Герман осторожно спустился по лестнице.
"Кто первый проснется, даст лошадям овса", - сказал накануне дядя Франц.
От грохота ведер с овсом дядя Франц проснулся, высунул голову в лаз и сказал: - Когда закончишь, давай позавтракаем.
Он выгреб из сена термос, попил сам и дал Герману. Чай, почти совсем остывший. Герман развернул приготовленные тетей Хедвиг бутерброды. Пока он чистил яйца, дядя Франц оседлал Зайца и Цыганшу.
- Никто из детей не встает так рано, - сказал Герман.
- Да, ты будешь настоящим крестьянином. Рано встанешь, много успеешь сделать.
- Но я хочу быть танкистом, - сказал Герман.
- Танкистом, танкистом... - пробурчал дядя Франц. - С танками дело идет к концу, а крестьяне будут всегда.
Когда они садились на лошадей, светлая полоса на северо-востоке стала ярко-оранжевой. Шпиль Бисмарковой башни на горе Фюрстенау уже сверкал в лучах восходящего солнца (странно, что маяк совсем не мигал). Внизу, в пруду, серые цапли стояли в тумане неподвижно, как памятники.
- Если поедем тихо, увидишь лисиц перед норой, - сказал дядя Франц, когда выезжали со двора.
Герман был преисполнен самых серьезных намерений не создавать шума. Но вмешался тот внезапно начавшийся ревущий гул, от которого тем утром содрогнулись все люди от Мемеля до Вислы. Неумолкающий грохот, как обвал в бесконечной каменоломне, накатился на них со стороны Вольфсхагена и Мариенталя, через гору Фюрстенау. Гром шел от Мемеля через Тильзит, Гумбинен и Гольдап до пограничного Найденбурга. Взошло солнце, поднявшееся красной зарей из русских болот. Оно извергло из себя ревущий вулкан, зажгло своим пламенем землю, двинулось всепожирающим огнем из восточно-прусских лесов на восток. Пожар! Пожар!
Лошади остановились, подняли головы и навострили уши. Дядя Франц посмотрел на свое желтеющее поле. Маневры в Роминтенской пуще? Такой ад?
- Что, не поедем? - спросил Герман.
Дядя Франц не ответил, он вообще казался немного не в себе. Он повернул лошадь, и она пустилась рысцой обратно в деревню. За ними послушно потрусил Заяц с Германом в седле. В некоторых домах были открыты окна. Шоссейный сторож Шубгилла в подтяжках, с трубкой с раннего утра, стоял, прислонившись к садовой калитке.
- Я знал, что так будет, - сказал он.
Дядя Франц поехал к Штепутату, постучал в окно. За стеклом показался заспанный Штепутат.
- Началось все-таки, - сказал дядя Франц.
Штепутат посмотрел вдаль поверх своих ульев, низких домов мариентальских крестьян, поверх дренгфуртской колокольни и горы Фюрстенау.
- Это ведь маневры, да? - спросил Герман.
Никто не ответил. Подошел, дрожа от утренней прохлады, мазур Хайнрих. Он, казалось, тоже потерял дар речи. Герман соскользнул со своей лошади, побежал в дом, забрался под теплое одеяло к матери. Он чувствовал, что случилось что-то плохое.
Первая реакция Штепутата: включить радио. Но аппарат не издавал ни звука. Ни специальных сообщений, ни выступления фюрера. Что же случилось на границе? От далекого гула невозможно было укрыться, даже под одеялом. Озабоченный Штепутат машинально ел свой завтрак, раньше, чем обычно. На кухне тихо дребезжали оконные стекла. Надо будет их снова замазать.
Пришел, раньше назначенного часа, шоссейный сторож Шубгилла.
- Да, столько солдат, и все шли на восток, - сказал он.
Штепутат, Шубгилла и Хайнрих, каждый со своей косой на плече, отправились на Штепутатов луг у пруда. Коси, коса, пока роса. Сухую траву косить уже труднее. Они встали на места и принялись усердно править косы, но в это утро артиллерия перекрывала все звуки. Даже кваканье лягушек в пруду, стрекотание кузнечиков и трели жаворонков над лугом. А давайте-ка начнем! Кто знает, будем ли живы, когда сено высохнет?
К Марте первой вернулось ее обычное веселое настроение. Она делала на кухне бутерброды с топленым салом для мужчин и рассказывала Герману о старых временах. Хорошо, что Герман еще ребенок! Казаки любят детей. В прошлый раз они трясли для детей сливы с деревьев.
Когда солнце уже поднялось над прудом, Герман опять побежал к дяде Францу. Может, они все-таки поедут кататься. Но поляк Антон покачал головой. Дядя Франц уехал на мессу в Ресель. Это, пожалуй, было самое лучшее, что можно было придумать в такой день. Посмотреть, что уготовил Восточной Пруссии и йокенцам Господь Бог.
Расстроенный Герман побежал на луг и сел в свежескошенную траву.
- Это война, папа? - спросил он отца.
- Думаю, что да, - ответил погруженный в свои мысли Штепутат.
- И мы начали?
Штепутат пожал плечами.
- Если начали мы, значит, у фюрера наверняка была важная причина.
Герман сплел из срезанных одуванчиков венок. Прилетели бабочки, белые и синие, стали садиться на желтый венок, кружиться над скошенным чертополохом, состязаться с пчелами, которые всовывали свои головы в белые цветы клевера.
Через луг шлепала в своей длинной черной юбке и деревянных башмаках старая Марковша. Зрелище было уморительное. Что если она упадет? А она ревела, зашлась таким душераздирающим плачем, как будто у нее умер ребенок. Что с ней?
- Придут русские, - завывала Марковша.
Штепутат выпрямился, обстоятельно вытер косу.
- Подождите, подождите, матушка Марковски, - сказал он.
Как раз вовремя, чтобы успокоить Марковшу, над кладбищем появились самолеты. Они летели эскадрилья за эскадрильей красивыми рядами по три машины в каждом.
- Это наши, - заметил Шубгилла.
- Пикирующие бомбардировщики! - заорал Герман и стал изображать вой Юнкерса-87, низвергающегося в самый центр Варшавы или Кале, или - что там у нас сейчас? - ну, скажем, Москвы. Это было увлекательное занятие: считать пролетающие бомбардировщики. Сорок шесть... сорок семь... и все на восток. Самолеты были еще редкостью в Восточной Пруссии - когда они появлялись в небе, дети выбегали из домов. Дирижабли все знали гораздо лучше. Еще совсем недавно над йокенским прудом регулярно пролетал цеппелин, курсировавший между Кенигсбергом и Мазурскими озерами. Дирижабли закрывали собою солнце, а их огромная тень медленно плыла по полям. Но для войны эти добродушные киты не годились. С бомбами на Москву на них не полетишь... шестьдесят восемь... шестьдесят девять... летят и летят в русские болота.
