Ирина Грекова - На испытаниях
— Подумаешь, с Эльвирой! Стоит из-за этого ковырять! А ты плюй, вот моя теория. Этим ты его больше приковать сумеешь. Я мужчин знаю, для них хуже всего переживания. Или отношения выяснять. Уже не говоря плакать. Честное слово, я при муже слезинки не выронила. А ты хоть ее видела, эту Эльвиру?
Лора кивнула.
— Красивая хотя бы?
— Спина ничего.
— А лицо?
— Не разглядела. Они так быстро мелькнули — раз, и все. Нет, видно, он с ней на серьезном уровне пошел.
— Он ведь тебе предложение сделал, — напомнила Лида.
— Это не считается. Он же был выпивши. Сделал и забыл.
— Ну, знаешь, — возмутилась Томка, — ты как христианка: не можешь постоять за свои интересы.
— А чего за них стоять? Если любит — сам должен помнить, а не любит — зачем он мне? Сама виновата — поверила. Когда выпивши — он не отвечает.
В дверь постучали.
— Войдите!
Появился Скворцов:
— Здравствуйте, это я.
Сказано это было так, словно своим появлением он должен был сразу, безотлагательно, сию минуту всех осчастливить.
— Лидия Кондратьевна, вы готовы? Я, как видите, в полной парадной форме.
Томка хихикнула: Скворцов был в гражданском и выглядел довольно неприглядно. Помятый белый китель с дырочками от погон, коротковатые спортивные брюки, тапочки на тощих вихрастых ногах. От его обычной военной подтянутости оставалась только зеркальная бритость.
— Тамара Михайловна, вы, я вижу, потрясены моим изысканным туалетом.
— Тоже скажете! В военном вы в сто раз интереснее.
— Алмаз чистой воды сверкает и в простой оправе.
Томка залилась русалочьим смехом.
— Люблю ваш смех, Тамара Михайловна! К сожалению, только вы и цените мое остроумие.
— Идти так идти, — сказала Лида.
— Куда ж вы, бедные, по такой жаре? — спросила Лора.
— В оплот мировой цивилизации — райцентр Лихаревка, — ответил Скворцов. — Боевая задача — ознакомиться с рыночной конъюнктурой и, если удастся, что-нибудь приобрести. А жара самая нормальная — сорок в тени, пятьдесят на солнце. Я, как тощий петух, жары не боюсь, только чаще кукарекаю.
Томка зашлась окончательно.
— Идемте, Павел Сергеевич, — сказала Лида.
— Ну что ж. До свиданья, девочки, побеседовал бы с вами еще, да видите — нельзя. Будьте здоровы!
Дверь закрылась.
— Ревнует, — сказала Томка. — Видела, как нахмурилась?
— А ты зачем его заманиваешь?
— Просто так. Дурная привычка. Надо будет над собой поработать. Дружба, я считаю, выше всего, выше даже любви. А мне майор Скворцов даже не особо как-нибудь нравится, просто симпатичен, и не более. Развитый офицер, цитат много знает, и юмор у него есть, я это ценю. Но чтобы что-нибудь такое — нет.
А Скворцов и Лида шли под солнцем, по пыльной дороге в сторону Лихаревки.
— Вы сердитесь? — спросил Скворцов. — Я что-нибудь не то накукарекал?
Лида засмеялась:
— Кукарекайте себе на здоровье. Мне-то что?
— Если что не так, я готов... Только скажите, куда мне меняться, и я изменюсь, честное слово.
— Никуда не надо меняться. Впрочем, нет, забыла. Сегодня вы сказали: «пятьдесят на солнце». Никогда больше так не говорите. Ведь термометр на солнце показывает вовсе не температуру воздуха, а...
— ...свою собственную температуру, — перебил Скворцов, — а он накален солнцем, конвекция, лучеиспускание и те де и те пе. Все знаю. Это я так сказал, для красного словца. Женщины это любят: «пятьдесят на солнце» — и глаза круглые.
— А вы многое говорите для круглых женских глаз...
— Есть такой грех.
Идти было километра два с половиной. Солнце и в самом деле палило жестоко. Дорожная пыль обжигала сквозь подошвы — наверно, в ней можно было испечь яйцо. При каждом шаге из-под ног поднимались пухлые облачка, похожие на разрывы шрапнели.
Сзади послышались ворчание и лязг.
Они отпрянули на обочину. С кастрюльным дребезгом к ним приближался грузовик, а за ним, до половины заслоняя небо, двигалась желто-серая пылевая завеса. Грузовик дохнул раскаленной вонью, завеса надвинулась, солнце исчезло, дышать стало нечем — густая пыль завладела всем. Это продолжалось несколько минут, после чего наступил как бы рассвет — в видимости и дыхании.
— Ну как вы, живы? — спросил Скворцов.
— Ничего. Только на зубах скрипит.
— Да, здешняя лессовая пыль, — дело серьезное. Долго не оседает и вообще... Кстати, какое у вас представление об аде?
Она почти сразу поняла:
— «И только пыль, пыль, пыль от шагающих сапог»?
— Правильно! — обрадовался он. — Вы, значит, знаете эту песенку?
— Кто ее не знает?
Пошли вперед. «День, ночь, день, ночь мы идем по Африке», — напевал Скворцов. Он втайне любил петь и даже думал, что у него хороший голос, хотя никто, кроме жены, этого мнения не разделял; впрочем, она за последние годы стала колебаться. Когда он пел, то становился сентиментальным, вплоть до щипания в носу. Вот и теперь... «И только пыль, пыль, пыль от шагающих сапог, отдыха нет на войне солдату...»
— А вы были на войне?
(Этой, видно, тоже не очень понравилось его пение.)
— Был, — неохотно отвечал Скворцов.
— Летчиком?
— Технарем. Техником по вооружению.
— Ранены были?
— Два раза.
— Тяжело?
— Легко. «И только пыль, пыль, пыль...» Фу-ты черт, опять машина!
Все повторилось: лязг, вонь, пылевое облако. Отошли, переждали, опять пошли. «И только пыль, пыль, пыль»...
Еще одна машина.
— Куда это они все едут? — спросила Лида, размазывая грязь по потному лицу.
— А на стройку. Видите?
Он указал направо, где виднелись очертания каких-то кирпичных руин. К ним подъехал самосвал, наклонил кузов и высыпал на землю свой груз. Послышался грохот бьющегося кирпича, красный дымок поднялся к небу, самосвал несколько раз качнулся взад и вперед, развернулся и уехал. На стройке не было ни души, только курганами громоздился битый кирпич да щерились брошенные в навал оконные рамы с выбитыми стеклами.
— А что здесь строится?
— По замыслу — баня районного масштаба. Только с водой какая-то неувязка получилась, неясно, откуда ее вести и кому платить? Пока три ведомства согласовывают вопрос, стройку законсервировали.
— А кирпич зачем возят?
— Бог их знает. Наверно, в целях выполнения какого-то плана. Может быть, плана сдачи утильсырья. Знаете, как у нас собирают утильсырье? Вот нашему научно-исследовательскому институту тоже пришла разнарядка: вынь да положь такое-то количество тонн металлолома. А откуда его взять? Все понимают, что глупо, а передоложить никто не хочет. Все-таки вышли из положения: изъяли из общежития железные кровати, автогеном порезали, сдали...
— И вы еще смеетесь?
— А что делать, плакать?
Они как-то несогласно помолчали.
— А может быть, все-таки... передоложить?
— Что вы сказали?
— Ничего, это я так...
— Вот у генерала Гиндина на стройке — каждый кирпич на счету, — сказал Скворцов. — Разбили — взыщут, генерал — со своего подчиненного, тот — с прораба, прораб — с рабочего...
— Значит, можно все-таки что-то сделать?
— Что-то можно. Но опасно. С риском для жизни...
Пыльная длинная дорога незаметно перешла в такую же пыльную длинную улицу. По обе ее стороны стояли неказистые дома двух сортов: деревянные серые избы и вросшие в землю глиняные мазанки, похожие на грибы. Все окна были наглухо закрыты ставнями, на улице — ни души, ни собаки. Только один какой-то случайный петух торопливо хромал, перебегая улицу и оставляя за собой в пыли четкую цепочку следов. Петух был угнетен и выглядел нездоровым.
— Кстати, тем временем мы с вами дошли до Лихаревки, видите?
— А где же все люди?
— Кто на работе, а кто дома спрятался, ставни закрыл. В такую жару люди без большой надобности на улицу не выходят. Слышите, какая тишина?
И в самом деле — тишина была мертвая, пыльная, убитая. Но вдруг ее нарушил громкий человеческий голос. Он кричал с резким грузинским акцентом:
— Товарищ майор! А товарищ майор! — Из окна дощатого сарая высунулся по пояс красивый седовласый мужчина необычайно благородной внешности — этакий располневший витязь в тигровой шкуре. Он размахивал руками и взывал: — Товарищ майор, иди сюда, кацо!
— Кто это? — спросила Лида.
— А это и есть лихаревский князь, знаменитый Ной Шошиа.
— Моди, моди! — кричал Ной.
— Здравствуйте, Ной Трифонович, — учтиво поклонился Скворцов. — Вы видите, я не один, с дамой.
— И дама бэри! Пить-кушать будэм! Брат приехал из Рустави, родной брат, дэма! Шашлык есть, вино есть! Зурна будэм играть!
— Спасибо, нам нужно на базар, — сказала Лида.
— Какой базар? — Ной даже зажмурился от отвращения. — Это не базар, а один нуль! Говори, что надо, — все будэт! У Ноя Шошиа все есть!
— Большое спасибо, Ной Трифонович, — сказал Скворцов. — Когда-нибудь в другой раз.
— Вай мэ! — горестно закричал Ной.
Они пошли дальше.
— Вы с этим Ноем Шошиа хорошо знакомы?
— В том-то и дело, что нет. Но один раз я был у него в гостях, и этого достаточно, чтобы он полюбил меня, как родного. Видите, как выходит. У нас: друг — значит гость. У них наоборот: гость — значит друг. Удивительный народ.
