Ирина Грекова - На испытаниях
— Разве я спорю?
— Тогда в чем дело?
— Мать она. Двое детей.
— Так это же отлично: двое детей! Когда еще вы своих вырастите, а тут все готово, двое, да еще какие прелестные: Маша и Миша. Как мячики.
— А вы их знаете?
— Нет, представляю себе.
— И верно, прелестные, — согласился Теткин.
— Молодец! — обрадовалась Лида. — Все так хорошо устраивается! Вы женитесь...
— А что? И женюсь. Факт, женюсь.
— Ладно, по рукам. А теперь, не теряя времени, давайте к ней и...
— Сделать предложение? — по-овечьи покорно спросил Теткин.
— Вот именно.
— Ну, ладно, так и быть. Благословите меня, Лидочка, и я пойду. Руку дайте на счастье.
Они остановились среди танцующих. Лида дала ему руку, он долго с этой рукой возился — гладил, целовал, а потом вздохнул на всю ночь:
— Прощай, молодость! А все-таки страшновато... Вот если бы вы... Вам бы я руками и ногами предложение сделал.
— Теткин, обо мне нету речи. И вообще я замужем. К тому же я вас не люблю, а Лора любит. Это тоже важно.
— Что верно, то верно, — сказал Теткин и пошел делать предложение.
Лора сидела с Томкой на диване. Увидев Теткина, она засветилась как розовый фонарь. Томка понимающе блеснула глазами, встала и ушла. Теткин сел на диван и сразу же положил голову к Лоре на колени.
«Только бы не заснул», — думала Лида. К ней подошел Скворцов.
— Я вижу, операция Теткин — Лора развивается успешно.
— Ой, не сглазьте, я так волнуюсь. Он мне обещал сейчас же сделать предложение. Как вы думаете: сделает?
— Не знаю...
— Вот и я беспокоюсь ужасно.
— Будь что будет. Пойдемте танцевать.
— Знаете, душно. Я уже с Теткиным уморилась, я ведь неважно танцую и не очень это люблю.
— Тогда пойдемте на улицу, там сейчас здоровая луна.
Он взял ее за руку и повел к выходу. В сенях они переступили через чьи-то ноги, вышли на крыльцо. Луна светила ярким, белым, великолепным светом. И вся ночь была великолепна — высокая, глазастая, бархатная. Каждая соломинка бросала отдельную тень. В окнах, за занавесками, в мутном тюлевом тумане пошатывались танцующие фигуры. Где-то в этом тумане, возможно, Теткин делал Лоре предложение...
— Хорошо бы! — сказала Лида. — Лучше Лоры ему не найти.
— В этих делах, знаете, решает не «лучше» и «хуже».
— А что решает в этих делах?
— Черт его знает. Но только не разум. Самый умный человек в любви дурак дураком.
— И вы?
— Отчаянный дурак. Но я и вообще-то не очень умен.
— А вас многие считают умным.
— Просто умею притворяться.
— Разве можно притворяться умным? Все равно что притвориться красивым.
— Многие женщины притворяются.
— А знаете, я что хотела у вас спросить... Генерал Сиверс, он что всегда... такой?
— Всегда. А разве вы его не знаете?
— Нет, только по книгам. Классик. Я даже вообще, к стыду своему, думала, что он уже умер.
— Нет, как видите — в высшей степени жив. Даже поразительно. Ничего не боится. И как это ему с рук сходит? Другому бы за десятую долю... А почему вы спросили?
Лида промолчала.
— Луна-то какая, — сказал Скворцов.
— Великая.
— А все-таки вы что-то хотели еще сказать про Сиверса.
— Да нет... Просто мне пришло в голову — наверно, глупость... Вот вы говорите: ничего не боится. А может быть, он тоже боится где-то глубоко внутри, но не позволяет себе — понимаете? Я как-то глупо говорю, не умею выразить.
— Нет-нет, говорите.
— Отсюда, может быть, и все странности его, клоунада какая-то. Ведь человек не может в себе что-то разрушить — даже страх, — не повредив себя самого... Нет, это все вздор. Я вообще в людях плохо разбираюсь.
— Напротив, очень даже хорошо разбираетесь, и я очень рад, честное слово, я о ваших словах буду думать. Давайте пройдемся по улице, вы будете говорить, а я — думать.
— Нет, знаете, я очень волнуюсь. Пойдемте в дом, посмотрим, как Лора?
Душный, прокуренный воздух обступил их как нечто жидкое. На диване сидела Лора со счастливым и перевернутым лицом. Положив голову ей на колени, младенческим сном спал Теткин. Лида подошла:
— Ну как?
— Предложение сделал, ну буквально руки и сердца. Говорит, лучше тебя не найду. Такая преданная, и двое детей готовых. Маша и Миша, как мячики. Значит, будет он их любить. Так меня растрогал своим отношением, прямо до глубины.
— Поздравляю, я очень-очень рада, — сказала Лида, но как-то задумчиво. Теткин ее беспокоил все-таки.
— Прямо счастью своему не верю, — прошептала Лора, — не может быть, чтобы мне такое счастье...
Тем временем Скворцов беседовал с хозяином. Майор Тысячный был пьян и необыкновенно речист. Свое «касказать» он теперь произносил небрежно: «каскать».
— Я тебя люблю, — говорил Тысячный, — за то, что ты, каскать, проходимец.
— Ничего себе комплимент, — отвечал Скворцов.
— Не-ет, ты проходимец, — качая пальцем, настаивал Тысячный. — Согласись, каскать, что ты проходимец.
— А что ты под этим понимаешь?
— Проходимец? Это тот, кто везде, каскать, пройдет. Умный человек.
— Тогда другое дело. Только ты никому не говори, что я проходимец. Люди могут понять тебя превратно.
— Я люблю деловых, каскать, людей, — говорил, не слушая, Тысячный. Почему меня всякий должен тыкать коленкой, каскать, в одно место? Потому что я, каскать, не проходимец. А ты проходимец. Я тебя люблю. Дай я тебя поцелую.
«Что это их всех несет целоваться? — думал Скворцов. — Никогда не было на Руси такого обычая: в губы целоваться, да еще взасос. Это теперь его выдумали».
Он освободился, утерся, встал из-за стола и по высокому звону в ушах понял, что пьян в дугу, в дрезину, в бога или во что еще там полагается быть пьяным, — одним словом, пьян окончательно и бесповоротно. И когда это он успел надраться? Непостижимо.
Генерал Сиверс тоже был пьян, но пьян изящно. Он поискал фуражку, взял свернутый холст и сказал:
— Кажется, мы на пороге того, чтобы потерять образ божий, как говорили наши предки. Разрешите откланяться.
Подскочил Тысячный:
— Уходите, товарищ генерал? Погостили бы еще.
— Не могу, завтра вставать рано. Благодарствуйте. За картину особенно.
— Проводить вас, товарищ генерал?
— Ни в коем случае. Могу двигаться без посторонней помощи.
Несколько человек с шумом вышли на улицу, свалив по дороге какие-то грабли. Сиверс посмотрел на луну. Очки его вдохновенно блеснули.
— Прекрасная ночь. Знаете что? Я решил. Я пойду домой мазуркой.
— А разве вы умеете мазуркой? — нетвердо спросил Скворцов.
— Нет, но до дому еще далеко, я научусь.
Действительно, генерал двинулся в сторону дома мелкой боковой приплясочкой, отдаленно напоминающей мазурку. Оставшиеся внимательно следили, как удалялась в лунном свете темная подпрыгивающая фигура, сопровождаемая голубым облачком пыли.
— Что только делается! — вздохнула Лора.
— А что? Прекрасная идея, — закричал Теткин. — Может быть, я тоже желаю пойти домой какой-нибудь этакой румбой. — Он сделал несколько фантастических па.
— Это жалкое эпигонство, — держась изо всех сил, сказал Скворцов. Хорошо, что связную речь он терял в последнюю очередь.
— По домам, по домам! — вытанцовывал Теткин. — Девицы-красавицы, за мной!
Девицы-красавицы — Лора, Томка и Лида — шли за Теткиным, как куры за петухом. Скворцов прицепился было к ним, но Лида его отослала: им — в деревянную, ему — в каменную. Как он добрался до каменной — неясно. Кажется, светила луна, он шел, наступал на свою тень и смеялся. Потом был провал. Каким-то непонятным скачком он вдруг очутился у себя в номере. Соседи спали беззвучным сном трезвенников. Косая, извилистая трещина пересекала стену. Он сел на свою кровать. Кровать заговорила. Она спросила: «А ты как?» — «Ничего», — ответил Скворцов, стянул сапоги, добрался головой до подушки и сразу заснул.
А майор Тысячный, проводив гостей, постоял, сжав губы, у разоренного стола, сказал хозяйке: «Уберешь завтра» — и прошел к себе в горницу. Пьяным он уже не казался. Он поглядел на пустое место, где висели стога, сел за свой рабочий, так называемый письменный стол, отпер ящик и вынул папку. Развязав папку, он взял оттуда лист бумаги и стал писать.
«За сегодняшний вечер, — писал Тысячный, — генерал С. четыре раза проявлял объективизм...»
12
— Все ясно, — сказала Томка и зажмурила правый глаз.
— Ну что тебе ясно? Ровно ничего нет.
— Нет уж, Лида, ты не изображай. Передо мной изобразить трудно, многие пытались — не вышло. Я, ты знаешь, какая чуткая. Верно, Лорка, я чуткая?
— Оставь человека в покое, — ответила Лора. Она сидела с вышивкой на кровати, толстая, погасшая, и не вышивала, а ковыряла иголкой в зубах.
— Не нервируй, — крикнула Томка. — Не перевариваю, когда ковыряют. Ну чего ты переживаешь?
Лора вздохнула:
— Намекал вчера: погуляем, а сам вечером с Эльвирой в пойму пошел. И сегодня не видно. Верно, опять с ней.
— Подумаешь, с Эльвирой! Стоит из-за этого ковырять! А ты плюй, вот моя теория. Этим ты его больше приковать сумеешь. Я мужчин знаю, для них хуже всего переживания. Или отношения выяснять. Уже не говоря плакать. Честное слово, я при муже слезинки не выронила. А ты хоть ее видела, эту Эльвиру?
