Ирина Грекова - На испытаниях
— А что? У вас талант! — сказал Сиверс.
Тысячного прямо повело:
— Касказать, шутите, товарищ генерал.
— А вы не продаете своих картин? Я бы купил, например, эти стога. Какую цену назначите?
— Что вы, товарищ генерал... Какая цена? Это, касказать... я вам, касказать... так просто... от души...
— Неужто подарить хотите?
— Так точно, товарищ генерал. Касказать, буду рад.
— Ну, спасибо, если не шутите.
Тысячный почтительно отколол от стены картину, свернул ее в трубочку и, кланяясь, вручил генералу.
— Премного благодарен, — сказал Сиверс. — Эта картина будет висеть в моей комнате на видном месте.
Тысячный не нашелся что ответить и только пробормотал:
— Прошу, касказать, к столу. Чем богаты.
В соседнем помещении был накрыт стол. Скатерти и вышитые полотенца блистали крахмальной белизной. В графинах отсвечивала водка, в бутылках темнело плодоягодное — для женщин. Толстыми слоями нарезанная колбаса, жареный поросенок с живыми ироническими глазами. Под пристальным взглядом поросенка гости стали рассаживаться. Хозяйка стояла у двери с лицом, полным торопливой готовности. Тысячный хлопотал около генерала, поддерживая его под локоть. Сиверс, впрочем, довольно бесцеремонно его стряхнул.
В конце концов гости расселись, разложили на коленях полотенца, налили стаканы и лафитнички и замерли в ожидании.
— Паша, произнеси, — попросил Тысячный.
Ничего не поделаешь — придется произносить. Скворцов стихийно на всех сборищах становился тамадой. Он встал не без труда, потому что был зажат между двумя дамами, постучал по графину и поднял стаканчик:
— Разрешите, товарищи, предложить первый тост. Мы здесь собрались по приглашению нашего друга и именинника Алексея Федоровича Тысячного. Кто такой Алексей Федорович? Вы думаете, он скромный деятель военной науки, начальник ЧВБ — и только? Ошибаетесь! Перед нами — крупный художник, основатель нового направления в живописи. Может быть, мы еще увидим его полотна в Третьяковской галерее. Ура, товарищи!
— Ура! — закричали гости.
Тысячный со стаканом в руках двинулся в обход стола. Толстые слезы стояли в его глазах, стакан дрожал и плескался. Майор Красников размышлял вслух:
— А что? Может быть, он и правда художник, а мы его не понимаем из-за пробелов общего развития.
Генерал Сиверс обнял Тысячного и троекратно, по-русски, облобызал. Тут общий восторг дошел до предела. Хозяйка заплакала и убежала.
Почествовав Тысячного, гости уселись и истово начали пить и закусывать. Гвоздем стола был соленый арбуз, которым особенно хвастались местные жители: «У вас в Москве, в Ленинграде такого нет!» Скворцов попробовал — арбуз был ужасен.
— Ну и гадость, — шепнул он Лиде Ромнич. — Как бы это его потихоньку под стол?
Лида сидела слева от него и добросовестно пыталась совладать с арбузом. Она ответила:
— Мне тоже не нравится, но, наверно, что-то в нем есть, раз люди так хвалят. Я, например, не люблю Шекспира, но не ругаю, потому что его все хвалят, это я чего-то не поняла.
— Я тоже не люблю Шекспира, — сказал Скворцов. Впрочем, он с такой же готовностью согласился бы и любить Шекспира, если бы понадобилось любить.
Справа от него сидела Сонечка Красникова, тоже касаясь его плечом. Она жеманилась и время от времени бросала на него не совсем дружелюбные взгляды. Он ее не видел почти два месяца. Как она изменилась! Не то что пополнела, а как-то огрубела, обозначилась... А главное, до чего же показалась она ему скучной! Он сидел плечом к плечу с обеими соседками, но левому плечу было весело, а правому — скучно.
— Какие все-таки мужчины непостоянные, ужас! — сквозь зубы сказала Сонечка. Она деликатно трогала вилкой холодец, оттопырив мизинец и всем своим видом показывая, что еда — не ее стихия, что, может быть, она и не ест вообще.
— Да, мы известные негодяи, — отвечал Скворцов. — С нами только свяжись.
Слева от него Лида Ромнич усердно резала тупым ножом кусок поросенка, с восхищением глядя на розовую поджаренную корочку. Отрезала, улыбнулась, съела.
— Вкусно? — спросил он, тоже улыбаясь.
— Очень.
Справа его незаметно ущипнули, и он повернулся туда. Сонечка опустила глаза и тихонько сказала:
— Вы думаете, никто не видит, с кем вы теперь ходите, на кого смотрите? Берегитесь, общественности все известно.
— А пусть известно. Я общественности не боюсь. Я сам общественность. Хотите, громко буду говорить? Я все могу.
— Пожалуйста, не кричите, на нас смотрят.
— Пускай смотрят. Я — за гласность.
На другом конце стола шла громкая беседа, несколько, впрочем, односторонняя. Говорил один генерал Сиверс. Он сидел на почетном, председательском месте и подробно рассказывал соседям историю русской военной формы. В его рассказе переливались всеми цветами радуги ментики и доломаны, кивера и чикчиры. Офицеры слушали с любопытством. Должно быть, каждый из них в воображении прикидывал на себя какой-нибудь этакий ментик и лихо закручивал черный ус.
Когда тема была исчерпана, разговор пошел о науке. Завел его майор Красников. Узнав, что на вечере будет генерал Сиверс, он долго готовился к научному разговору, и теперь его час настал. Пусть все слышат, какой он, Красников, умный.
— Товарищ генерал! Разрешите обратиться по научному вопросу.
— Пожалуйста, — отвечал Сиверс, ловко орудуя ножом и вилкой. — Науки юношей питают.
— Товарищ генерал, я прорабатывал вашу статью насчет аэродинамических коэффициентов. Глубокая статья. Кажется, вы за этот труд получили Сталинскую премию?
— Было дело, было дело.
— В этой статье вами упомянуто про специальный метод профессора Павловича...
— Так точно, упомянуто, а что?
— Глубокий метод. А вы с профессором Павловичем лично знакомы?
— Еще бы, закадычный друг.
— Я, товарищ генерал, осенью еду в Ленинград, так не могу ли я через вас встретиться с профессором Павловичем?
Генерал Сиверс отложил нож и вилку:
— Эва, куда хватили, батенька! Ведь профессор Павлович в тюряге.
— Где?
— В тюряге, — отчетливо повторил Сиверс. — Или, как теперь предпочитают выражаться, в заключении.
Красников покраснел. Ну и вляпался! Главное, кто его за язык тянул?
— Товарищ генерал... извиняюсь... не знал.
— А чего извиняться? Как говорят, от сумы да от тюрьмы...
Тут генерал Сиверс раскрыл рот и крайне немузыкально пропел:
Ах, ах, да охти мне,Мои товарищи в тюрьме!Не дождуся того дня,Когда туда возьмут меня!
Испуганные гости, стараясь не замечать неприличия, спешно заговорили кто о чем. Генерал Сиверс взялся опять за нож и вилку.
— Должен заметить, что поросенок отменно хорош.
— Кушайте на здоровьечко, — сказала хозяйка. Она стояла у притолоки и глядела на всех растроганными теплыми глазами. Когда еще такое увидишь: столько гостей, умные разговоры и генерал. Какой человек: поросенка похвалил! Три месяца молоком поила, а вчера заколола, сын Витюшка слезами кричал, жалел поросенка. А ей не жаль: пусть кушает генерал, поправляется.
Было уже много съедено, много выпито, и вечер перешел в то состояние самодвижения, которое может продолжаться сколь угодно долго. Кое-кто остался за столом, другие разбрелись. Сильно выпившие освежались в сенях; кто-то заснул в летней боковушке. Голову поросенка украсили окурками. Завели проигрыватель, начались танцы. Скворцов проскользнул мимо Сонечки и подошел пригласить Лиду Ромнич, но она отказалась:
— Мне с Теткиным надо поговорить по важному делу. Сначала — с ним, потом — с вами. Хорошо?
— Хорошо, прекрасно! — сказал Скворцов и пошел куда-то присутствовать. Он всегда и везде присутствовал очень активно, и всегда выходило, что он всем необходим. Вот и сейчас вышло, что без него как без рук: двое перепились, надо было их транспортировать, он сразу взял все в свои руки и организовал.
А Теткин танцевал с Лидой Ромнич. Между ними шел важный разговор.
— Ну вот, Теткин, я и пригласила вас танцевать.
— Лидочка, я в восторге. Лидочка, я так вас люблю, прямо дышать больно.
— Не врите, Теткин, и не меня вовсе вы любите, а Лору.
— Ну что Лора. Она, конечно, женщина, а все-таки...
— Она вас любит.
— Знаю. Вы думаете, я не ценю? Я даже сам ее люблю, честное слово. Я это только недавно выяснил. Определенно люблю.
— Ну, Теткин, как это мило! И очень облегчает мою задачу. Вам просто необходимо жениться. Годы идут, вот вы уже облысели, а дальше еще хуже будет: старость, болезни.
— Я еще не совсем облысел, — обиделся Теткин. — Это у меня так, проплешина.
— Не проплешина, а переплешина. Простите, Теткин, я нечаянно. Важно то, что вы один, всегда один. Некому о вас позаботиться. Смотрите, вот и рубашка на вас грязная.
— Правда, Лидочка, правда, умница. Я и сам об этом начал задумываться.
— Вот видите! А тут рядом с вами будет верный, любящий человек. Жена. Лору я знаю, она очень хорошая.
