Все рушится - Чинуа Ачебе
Наконец родилась Эзинма, которая, хоть и была хиленькой, казалось, явно была настроена выжить. Поначалу Эквефи приняла ее так же, как принимала остальных, – с равнодушным смирением. Но когда та дожила до четырех, пяти, а потом и шести лет, материнская любовь вновь нахлынула на нее, а вместе с любовью и тревога. Она твердо решила выходить дочку и посвятила этому всю себя. За это она бывала вознаграждена временными периодами, когда Эзинма, совершенно здоровая, бурлила энергией, словно молодое вино. В такие периоды казалось, что девочка вне опасности. Но внезапно ее состояние снова ухудшалось. Все знали, что она – огбанье. Такое чередование стадий болезни и здоровья было для них типично. Но девочка уже прожила так долго, что теплилась надежда: она решила выжить. Случалось, некоторые из них уставали от дурного круговорота рождений и смертей или сжаливались над своими матерями и оставались жить. В глубине души Эквефи верила, что Эзинма родилась, чтобы жить. Она верила в это, потому что только эта вера придавала хоть какой-то смысл ее жизни, и еще укрепилась в этой вере, когда около года назад знахарь выкопал ийи-ува Эзинмы. Тогда все поняли, что эта девочка не умрет, так как ее связь с миром огбанье была прервана. Эквефи взбодрилась. Но ее тревога за дочку была так сильна, что полностью избавиться от страха она так и не смогла. И хоть она верила в то, что ийи-ува, который выкопал знахарь, был подлинным, нельзя было не принимать во внимание тот факт, что некоторые особо зловредные огбанье порой вводили людей в заблуждение, заставляя выкапывать ложный.
Но ийи-ува Эзинмы выглядел настоящим. Это был гладкий камешек, завернутый в грязную тряпку. И выкопал его тот самый Окагбуе, который славился во всем племени как непревзойденный знаток в этом деле. Поначалу Эзинма не желала иметь с ним дела, но это было вполне ожидаемо. Ни один огбанье не выдает своих секретов с легкостью, а большинство из них вообще никогда, потому что они умирают слишком рано – прежде чем их можно о чем бы то ни было спросить.
– Где ты захоронила свой ийи-ува? – спросил Эзинму Окагбуе. Ей было тогда девять лет, и она только-только оправлялась от серьезной болезни.
– Что такое ийи-ува? – в свою очередь спросила она его.
– Ты знаешь, что это. Ты где-то закопала его, чтобы умирать и рождаться заново, мучая свою мать.
Эзинма посмотрела на мать; та неотрывно глядела на нее умоляющими, полными слез глазами.
– Немедленно отвечай! – рявкнул Оконкво, стоявший рядом с ней. В хижине собралась вся семья и даже кое-кто из соседей.
– Помолчи, я сам буду с ней говорить, – холодным уверенным голосом оборвал знахарь Оконкво и снова повернулся к Эзинме: – Где ты закопала свой ийи-ува?
– Там, где закапывают детей, – ответила та, и по безмолвным свидетелям происходящего прокатился ропот.
– Пошли, покажешь, – распорядился знахарь.
Все толпой выкатились наружу и под предводительством Эзинмы, за которой по пятам следовал Окагбуе, отправились в путь. Оконкво и Эквефи шли непосредственно за лекарем. Дойдя до главной дороги, Эзинма повернула налево, словно собиралась идти к реке.
– Но ты же сказала, что это там, где хоронят детей? – напомнил ей знахарь.
– Нет, – ответила девочка, настолько преисполненная собственной важности, что это было видно даже по ее бойкому шагу. Она то бросалась бежать, то внезапно останавливалась. Толпа следовала за ней в полном молчании. Женщины и дети, возвращавшиеся от реки с кувшинами воды на головах, недоумевали: что происходит? – пока не замечали Окагбуе и не догадывались, что это имеет какое-то отношение к огбанье. К тому же все они очень хорошо знали Эквефи и ее дочку.
У большого дерева удала Эзинма повернула налево, в буш, толпа последовала за ней. Благодаря своему малому росту девочка пробиралась через заросли обвитых лианами деревьев легче и быстрее, чем ее сопровождающие. Буш оглашался шуршанием сухих листьев и хвороста под ногами и шелестом отводимых в сторону ветвей. Эзинма все больше углублялась в него, толпа неотступно шла по пятам. Потом девочка неожиданно развернулась и пошла обратно, к дороге. Все остановились, пропуская ее, а потом цепочкой снова выстроились за ней.
– Если ты будешь вот так водить нас и ни к чему не приведешь, я из тебя всю дурь выколочу! – пригрозил Оконкво.
– Я же сказал: не трогайте ее. Я знаю, как обращаться с такими, как она, – сказал Окагбуе.
Эзинма привела всех обратно к дороге, посмотрела в обе стороны и повернула направо. Так они вскоре вернулись домой.
– Где ты закопала свой ийи-ува? – спросил Окагбуе, когда Эзинма остановилась наконец перед отцовским оби. Голос Окагбуе не изменился, звучал спокойно и доверительно.
– Под тем апельсиновым деревом, – ответила Эзинма.
– А почему же ты этого сразу не сказала, мерзкая дочь Акалоголи? – яростно выругался Оконкво. Знахарь не обратил на него никакого внимания.
– Пойдем, покажешь мне точное место, – тихо сказал он Эзинме.
– Здесь, – сказала девочка, когда они подошли к дереву.
– Пальцем покажи, – попросил Окагбуе.
– Вот тут. – Эзинма коснулась пальцем земли. Оконкво стоял рядом, рыча, как гром в дождливый сезон.
– Принесите мне мотыгу, – велел Окагбуе.
Когда Эквефи принесла инструмент, он уже снял с плеча сумку из козьей шкуры и накидку и остался в тонком нательном полотнище, обернутом вокруг бедер, конец которого был пропущен между ног и закреплен на поясе сзади. Он без промедления принялся копать яму там, где показала Эзинма. Соседи сидели вокруг него кружком, наблюдая, как яма становится все глубже и глубже. Темная земля с поверхности вскоре сменилась темно-красной, глинистой, которой женщины натирают полы и стены своих хижин. Окагбуе работал без устали, в полном молчании, спина его блестела от пота. Оконкво стоял рядом с ямой. Он предложил Окагбуе сменить его, чтобы тот смог отдохнуть, но Окагбуе ответил, что не устал.
Эквефи ушла в хижину готовить ямс. Муж вынес на этот
