Все рушится - Чинуа Ачебе
– Это вроде россказней о белых людях, у которых, говорят, кожа белая, как мел, – сказал Обиерика и поднял вверх кусочек мела, который имелся в оби каждого мужчины и которым его гости чертили на полу линии, прежде чем начать есть орехи кола. – И у этих белых людей, говорят, нет пальцев на ногах.
– А ты что, никогда их не видел? – спросил Мачи.
– А ты? – вопросом на вопрос ответил Обиерика.
– Один такой часто здесь проходит, – сказал Мачи. – Его зовут Амади.
Те, кто знал Амади, рассмеялись. Он был прокаженным, а прокаженных вежливость требовала называть «белокожими».
Глава девятая
Оконкво заснул впервые за последние три ночи. Проснувшись в темноте, он обратился мыслями к событиям предыдущих трех дней, но не испытал беспокойства и подумал: а почему вообще он его испытывал? Так человек при дневном свете недоумевает, почему ночью сон показался ему таким страшным. Он потянулся, почесал место на бедре, куда во сне его укусил москит. Еще одно насекомое зудело возле его правого уха. Он хлопнул ладонью по уху, надеясь, что убил настырного москита. И почему они всегда норовят укусить в ухо? Когда он был ребенком, мать рассказывала ему насчет этого некую историю. Но история была глупой, как все женские россказни. Москит, рассказывала она, попросил ушную раковину выйти за него замуж, отчего та зашлась от смеха. «И сколько же ты еще собираешься прожить? – спросила она. – Ты и так уже чистый скелет».
Москит улетел, униженный, но каждый раз, пролетая мимо, сообщал ушной раковине, что он еще жив.
Перевернувшись на бок, Оконкво снова уснул, а утром проснулся от того, что кто-то колотил в дверь.
– Кто там? – рявкнул он, догадываясь, что это, должно быть, Эквефи.
Из трех его жен только у Эквефи хватило бы смелости постучать в его дверь.
– Эзинма умирает, – донесся голос снаружи; вся боль, вся трагедия жизни женщины были заключены в этом голосе.
Оконкво вскочил с постели, сдвинул в сторону засов и побежал в хижину Эквефи.
На циновке у пылающего очага, огонь в котором всю ночь поддерживала мать, лежала Эзинма, ее била дрожь.
– Это иба, – сказал Оконкво, схватил мачете и бросился в буш собирать листья, травы и древесную кору, из которых приготавливали снадобье от лихорадки. Эквефи, стоя на коленях подле больной дочки, то и дело щупала ладонью ее горячий, покрытый испариной лоб.
Эзинма была ее единственным ребенком, всем ее сокровищем. Очень часто именно Эзинма решала за мать, какую еду готовить. Эквефи даже кормила ее такими деликатесами, как яйца, которые детям редко позволялось есть, потому что такая пища соблазняла их на воровство. Однажды, когда Эзинма ела яйцо, в хижину неожиданно вошел Оконкво. Он был возмущен и поклялся избить Эквефи, если она еще раз посмеет дать ребенку яйцо. Но Эквефи ни в чем не могла отказать Эзинме. После отцовского выговора та еще больше пристрастилась к яйцам. А больше всего ей нравилось то, что их можно было есть только тайком. Мать всегда уводила ее для этого в спальню и запирала дверь.
Эзинма не называла мать нне, как все дети. Она звала ее по имени, Эквефи, как отец и другие взрослые. Отношения между ними были не просто отношениями матери и ребенка. В них было нечто от товарищества равных, скреплявшегося маленькими секретами вроде тайного угощения девочки яйцами в спальне.
На долю Эквефи выпало в жизни немало страданий. Она родила десятерых детей, и девять из них умерли в младенчестве, обычно они не доживали и до трех лет. По мере того как она хоронила их одного за другим, ее горе переходило в отчаяние, а потом и в какую-то мрачную покорность судьбе. Рождение детей, которое должно быть венцом женской гордости, для Эквефи стало просто физической болью, лишенной всякой надежды. Церемония наречения по истечении семи базарных недель превратилась в пустой ритуал. Углубляющееся отчаяние нашло выражение в именах, которые она давала своим детям. Одно из них звучало как жалостная мольба – Онвумбико, «Смерть, заклинаю тебя!». Но смерть не посчиталась с нею и забрала Онвумбико на пятнадцатом месяце жизни. Следующей родилась девочка, Озоемена («Пусть это не повторится»). Она прожила всего десять месяцев, а за ней умерли еще двое. После этого Эквефи дерзко назвала следующего ребенка Онвума – «Смерть, потешь себя». И та потешила.
После того как умер второй ребенок Эквефи, Оконкво отправился к лекарю, который был еще и прорицателем оракула Афы, чтобы узнать, что не так. Прорицатель сказал ему, что это огбанье – нечистый ребенок, который после смерти возвращается в материнское чрево, чтобы родиться снова.
– Когда жена твоя забеременеет в следующий раз, – сказал он, – пусть не спит в своей хижине. Отправь ее к родителям. Таким образом она укроется от своего злого мучителя и прервет дурную непрерывность рождений и смертей.
Эквефи сделала так, как было велено. Забеременев, она ушла жить к своей старушке-матери в другую деревню. Там и родился ее третий ребенок. На восьмой день ему сделали обрезание. Эквефи вернулась в дом Оконкво лишь за три дня до церемонии наречения. Младенца назвали Онвумбико.
Когда он умер, его не похоронили по предписанному обряду. Оконкво позвал другого лекаря, слывшего в племени знатоком всего, что касалось огбанье. Звали его Окагбуе Уянва, и он обладал впечатляющей внешностью: высокий, с большой бородой, абсолютно лысый, с довольно светлой кожей и горящим взглядом красных глаз. Слушая тех, кто приходил к нему за советом, он всегда скрежетал зубами. Окагбуе задал Оконкво несколько вопросов об умершем ребенке. Все родственники и соседи, пришедшие выразить соболезнование, собрались вокруг него.
– В какой день базарной недели родился ребенок? – спросил он.
– В день ойе, – ответил Оконкво.
– А умер сегодня утром?
Оконкво ответил утвердительно и только в этот момент впервые отдал себе отчет в том, что ребенок скончался в тот же базарный день, в который родился. Родные и соседи тоже заметили совпадение и решили между собой, что это весьма знаменательно.
– Где ты спишь с женой, в своем оби или в ее хижине? – спросил знахарь.
– В ее хижине.
– Впредь пусть она приходит к тебе.
После этого знахарь объявил, что умершего ребенка хоронить нельзя. Он достал из своего висевшего на левом плече мешка острую бритву и принялся кромсать мертвого младенца. А потом оттащил в Поганый лес, держа за щиколотку и волоча по земле. После такого обращения оно дважды подумает, прежде чем вернуться снова, если только этот огбанье не из тех упрямцев, которые все равно возвращаются, неся на себе знаки полученных в предыдущем рождении увечий: отсутствие пальца или темный шрам на том месте, где бритва знахаря сделала разрез.
К тому времени, когда умер
