Восставшие из небытия. Антология писателей Ди-Пи и второй эмиграции - Владимир Вениаминович Агеносов
– Не ударил, а взорвана она! – выкрикнул Мишка, но его слов не расслышал даже Середа. Их заглушил гул второго сильного взрыва. Рядом с первым густым столбом стал расти второй, несколько ближе к догоравшим уже нефтехранилищам.
– Так и есть! – стукнул себя в бедра сжатыми кулаками Мишка. – Выполнили все-таки задание партии: элеватор взорвали! – тряхнул он за плечо Середу. – Элеватор и мельницу – муку и зерно… Таково было задание.
– По радио, значит, «братья и сестры», – хрипел, повернувшись к толпе Середа, – а в практическом применении этим самым братьям и сестрам без хлеба теперь сдыхать! Эх, сволочь!..
Шишкова Агния (Аглая – псевдоним) Сергеевна
(1923–1998) – поэтесса
Родилась в небольшом городке Рославле Смоленской области. Отец – землемер, мать учительница. Племянница писателя автора «Угрюм-реки» Вячеслава Шишкова по отцовской линии.
Во время немецкой оккупации Рославля училась в местном пединституте, где познакомилась с Леонидом Ржевским, какое-то время преподававшим там методику русского языка. Юная студентка влюбилась в молодого москвича. Счастье длилось недолго: в 1944 году смертельно больного туберкулезом Ржевского отправили умирать в германский госпиталь. Девушка добилась себе пропуска в Германию, нашла Ржевского и выходила его. Эта история нашла отражение в романе Ржевского «Показавшему нам свет».
До 1955 года Шишкова жила с мужем в Германии. Затем – в Швеции. В 1963 году супруги эмигрировали в США, где Агния Сергеевна получила степень бакалавра по славянским языкам и литературе и до выхода на пенсию преподавала в Йельском, Колумбийском и Норвичском университетах.
Под псевдонимом «Аглая Шишкова» издала единственный сборник стихов, получивший весьма положительную оценку И.А. Бунина. «Прочел Вашу “Чужедаль”, – писал Бунин молодой поэтессе. – Думаю, что у Вас есть подлинный, а не поддельный поэтический дар». Правда, классику не понравилось, что в лирике Шишковой звучит близкая к есенинской народная лексика. Действительно, в стихах Шишковой много не только простонародных и фольклорных слов, но и окказионализмов, построенных на народной основе. Яркий пример тому – характерное название сборника стихов «Чужедаль».
Лирическая героиня поэтессы чувствует себя неуютно в бездорожье эмигрантских дорог. «Тоска обуяла по родимой стране – Голубень», – пишет она в одном стихотворение. «Рыжий месяц и звезды» родного края вспоминает в другом; «кленов густые гусли» – в третьем. Словами «Ненаглядная моя сторонка, / Степи, родина моя» завершит она стихотворение «Ветер смуглый, вечер лунный». Ностальгически звучит ее маленькая поэма «Грибная баллада»: грибы в лесах Баварии навевают ей воспоминания о родной Смоленщине и России.
Чрезвычайно интересно стихотворение «У приемника», где слова песни Исаковского вновь обращают поэтессу к раздумьям о родине и чужедалье.
Даже пейзажная лирика, рисующая Германию или Швецию, неизменно включает в себя ассоциации с Москвой, с русской природой.
Аглая Шишкова умело пользуется не только русским словом, но и звукописью (примером чему являются «Налет», та же «Грибная баллада»), ритмикой и рифмой русского стиха («Цыганские напевы», «Рыжая Дэзи» и др.).
Переехав в США поэтесса оставалась русским человеком: так и не освоила английский язык, не интересовалась американской культурой, полностью посвятив себя мужу. В частности, пока был жив Ржевский, Агния Сергеевна блестяще организовывала литературные салоны в их доме, была великолепной хозяйкой и кулинаром. Лишь изредка давала свои стихи, в том числе старые, в «Грани» и «Литературный современник».
Сочинения
Чужедаль: Стихи. – Посев, 1953.
Публикации
Гость. – Грани, 1952, № 16.
«Камня чуть немножко больше…» – Лит. совр., 1954.
На альпийском шоссе. – Грани, 1952, № 16.
На палубе. – Грани, 1959, № 41.
Стихи. – Грани, 1950, № 9; 1959, № 44.
У лимбургского собора. – Лит. совр., 1951, № 1.
«На опушке, за пропашинкой…»
На опушке, за пропашинкой —
Купол в липовом плену.
С богомолкою-монашенкой
Я в часовню загляну.
У холодного подножия
Прислоню и свой венок:
Помоги мне, Матерь Божия,
В бездорожии дорог…
Чтоб нечаянной развязкою
Утолилася печаль,
Чтоб Твоей согрелась ласкою
Для бездомной чужедаль.
Ночью
Ночь на чужбине. Тишина.
Спит небо, звездной россыпью согрето.
Ах, почему душа до дна
Иною тишиной полна,
Иною россыпью – не этой!
А этим я чужая. Пусть!
Вот погадаю, сидя на постели,
Чтоб карты ледяную грусть
Обманом ласковым согрели.
Налет
Прожектор нацепил на палец облака
(Чтобы видней была пропеллеру дорога),
Гудок завыл издалека:
– Трево – о–га…
Заныло в вышине и замерло внизу,
Сердца застыли в ожиданьи.
Все ближе тяжкое дыханье:
– Везу – у… везу – у…
И вот уж небосклон из края в край
Проштопали светящиеся нитки,
Отчаянно затявкали зенитки:
– Дай, дай, дай, дай!
И, словно рассердись, что смята тишина,
Что встречен огненной порошей,
Швыряет он во мрак губительною ношей:
– Дер – ж–ж – и… Нн – а!!
«Грусть наплыла… Шепнулась строфа…»
Грусть наплыла… Шепнулась строфа.
Да полно, то грусть ли?
Как будто— ветер в саду растрепал
Кленов зеленые гусли.
И вот – тороплюсь: успею ли, нет
Услышать, поют покуда,
И в строчки собрать невнятный привет,
Невнятный привет оттуда.
Гость
Он вошел, громоздкий, взлохмаченный,
По паркету скользя,
Сел – и воздух поплыл коньячный:
Спички зажечь нельзя…
Распластал по скатерти локти —
Чтоб устойчивей голове —
И рассыпался гулким рокотом
На певучей «мове» своей…
Про судьбу, про природу здешнюю,
Захлебнувшуюся в горах,
И что тесно здесь, как в скворешне,
И что немец – выпить дурак:
«Пиво – квартами, шнапс – напёрстками,
Песни ихние – ухам капут,
О цю пору у нас под Хопёрском
Кавуны выспiвают в пуд»…
И такая в наивных жалобах
Человечья тоска жила…
Задремал, и рука дрожала,
Свесившаяся со стола.
Да, знакомец мой
