Восставшие из небытия. Антология писателей Ди-Пи и второй эмиграции - Владимир Вениаминович Агеносов
– Эй, не надсмехайся, Васильич, а я вам тогда про Аввакумову курочку прочту… – И читал немного на «о» и нараспев:
«Курочка у нас черненька была; по два яичка на день приносила робяти на пищу, Божиим повелением; нужде нашей помогая, Бог так строил. На нарте везучи, в то время удавили по грехом. И нынеча мне жаль курочки той, как на разум придет. Ни курочка, ни што чю-до была: во весь год по два яичка на день давала; сто рублев при ней плюновое дело, железо! А та птичка одушевленна, Божие творение, нас кормила; а сама с нами кашку сосновую ис котла тут же клевала, или и рыбки при л учится, и рыбку клевала; а нам против тово по два яичка на день давала. Слава Богу, вся строившему благая!»…
– Процтите, Сергеиц, иссё про протопопицу, – просил ронявший от удовольствия слюну Самуил Исакович. Он бесконечно любил разговоры, рассказы и чтения про божественное и стародавнее, и всегда говаривал: – «А вот у нас в Агаде», – но сам Талмуда до пути не знал, хотя и спорил с владыкой, хорошо знавшим Талмуд и вежливо поправлявшим его.
– Вы, владыка, знаете Талмуд по переводу Переферковица, а он всё напутал и переврал…
– Про протопопицу хочешь? Ин ладно, в другой раз прочту… А гляди, понимает тварь Божия, что про ее сестру Аввакумом писано, – говаривал Архип Сергеич, показывая на сладко прижавшуюся к нему во время чтения Пеструшку.
Кот также любил чтение и нежно примурлыкивал, принимая самые невероятные позы на коленях Сергеича, владыки или Самуила Исаковича. Последний особенно нежно щекотал у Памвы между ушами и под шейкой, и кот толкался головой в его скривленные старческой подагрой, но тонкие и цепкие пальцы часовщика:
– Понимаесь, сто тебя любят, Памвуска?!
Молились владыка и Сергеич в задней комнате, а Перовский, завернувшись в простыню, в комнате передней, – и все на восток.
– Владыко, а ведь, собственно говоря, молиться нужно бы на запад – мы здесь восточнее Святой Земли, – не унимался шутник и скептик Павел Васильевич. Владыка ничего не возражал, а Архип Сергеич сердито хмурился и говорил:
– Посмотри, нехристь, откуда солнышко-то восходит…
Иногда выходил он на крутой берег Ухты и долго-долго в молитвенном экстазе стоял один, никого не замечая. Белая ночь, значительно более светлая, чем на берегах Невы. Величественная природа Севера, прекрасное небо, суровая река, круто изгибающаяся неподалеку от буровой. А вдали, за поворотом реки, огромное деревянное здание с двойной колоннадой портиков, – полубарская затея начальника лагеря – клуб молодежи, напоминающий чем-то дивную гармонию церкви Покрова в Филях под Москвой…
– Благодать Господня! – и повергался, осенив себя широким двуперстым медленно-торжественным крестом, на землю. – Горели тут отцы и деды наши, великая та гарь за нас дымом кадильным, молитвенным до-днесь ко престолу Исусову подымается… Не рукам безбожным, а чистому огню и строение Церкви своей земной, и строение храма своего телесного – плоть свою – предавали, да смилуется Господь над землей и народом, без меры согрешившими…
Иногда Сергеич любил рассказывать о Муроме, где была у него в царское время – и даже в НЭП – железная торговля; про Ростов Великий, где также имел он дело; и, особенно, про излюбленный свой Суздаль или, как он называл его, «Суждаль»:
– Старый город княженецкий, стольный град Святой Руси, а ноне тихой-тихой… До железной дороги далеконько, торговля малёхонькая – больше огородиной и вишеньем (вишня получше владимирской, а огурец Ростова Великого огурцу не уступит!); промышленности – ни-ни, никакой! Жителёв было не боле трех тыщ, а церквы старые, монастыри огромадные, много церквей-то: не менее шести десятков. Правда, в иных только и были, что поп, дьячок и два прихожанина приписных… Поп и жил не миром, не требами – куды ж наберешь треб-то, когда духовенства пропасть, а жителёв горсть, – жил и поп, и дьячок огородиной да садами… А весной, как зацветет Суждаль – кругом сады вишневые да белокаменны церквы… Благодать! Краса Господня!
– Правда, всё боле никонианские, церквы-то, да строены-то еще до Никона, – спешил оговориться Сергеич.
– Вот и у нас в Невеле… всё сады, – торопился вставить Самуил Исакович.
– Бывал я в вашем Невеле… Какие уж там сады? – возмущался Цивильский.
– А такие и сады… хоросие сады, – обижался Перовский и долго огорченно жевал толстыми губами.
Был он круглым, красным, почти совсем лысым, только по краям как бы обвалянным рыже-седым пухом. А так как и одежда его была вечно в каком-то пуху, то он и напоминал одряхлевшего, рыжеватого цыплока, торопливо и суетливо перекатывавшегося с места на место. Добродушнейший, восторженный и крайне неряшливый и беспорядочный, он был отличным часовщиком и незаурядным спекулянтом, и ухитрялся, даже будучи заключенным, зарабатывать огромные – для лагеря, конечно, – деньги. Большую их часть он переправлял – с разными оказиями – семье в Ленинград, а остальными щедро помогал всем нуждающимся, в первую голову, нам, своим сожителям. И сел-то он на свои короткие три года – за антисоветскую агитацию – своеобразно, о чем с благодушнейшим юмором рассказывал нам, никого – это была его черта – при этом не осуждая: ни доносчика, ни следователя:
– Меня посадили без имени и фамилии…
Дело происходило так: Самуил Исакович отдыхал на каком-то курорте в Крыму. И однажды, подвыпив, развел антимонию на тему: как привольно жилось раньше, при царе, и как скрутно сейчас. Все эти разглагольствования сопровождались целым фейерверком еврейских антисоветских анекдотов. Слушатели смеялись, подзадари-вали Перовского, а он расходился всё больше и больше. Вскоре он уехал домой, в Ленинград, а еще через месяц, а может и два, у одного из его тогдашних слушателей, партийца и активиста, заговорила совесть: слушал, мол, антисоветские росказни – и не донес во-время. Фамилии и имени Самуила Исаковича партиец, конечно, не знал, но сделал донос точно и обстоятельно: тогда-то и на таком-то курорте круглый, плешивый еврей, маленького роста, лет 60–62, высказывал, мол, то-то и то-то… Справились в курортных книгах и у курортного персонала, и по описанию – еще через месяц – установили, что надлежит арестовать гражданина Перовского, Самуила Исаковича, 61 года, проживающего в Ленинграде, Васильевский остров, такая-то линия и такой-то дом…
– Да ви не стесняйтесь, всегда говорите мне, цто вам надо… Я рад помоць.
Эта фраза смешного, доброго человека навсегда запомнилась нам, уцелевшим…
Уцелел ли Ричард Тадеушевич Цивильский? Ах, какой он был колоритной фигурой! Щуплый, поджарый, тонконогий полячок, с седенькой клёванной эспаньолкой, в пенснэ на остреньком носике, с необычайно мелкими чертами сморщенного личика и порывистыми движениями девушки, спешащей на первое любовное свидание, – Ричард Тадеушевич
