Болеслав Прус - Кукла
- А ты как на это смотришь?
Панна Изабелла пожала плечами.
- Что же тут спрашивать!
- Я слышала также, - продолжала Вонсовская, - что Вокульский объяснился...
Панна Изабелла принялась теребить бант на своем платье.
- Так уж сразу и объяснился... Он объясняется всякий раз, когда меня видит: и глядя на меня и не глядя, и говоря и не говоря... как все они...
- А ты?
- Пока что провожу свою программу.
- Можно узнать какую?
- Разумеется; я даже предпочитаю не делать из этого тайну. Прежде всего еще у председательши... Кстати, как она себя чувствует?
- Очень плохо. Старский уже почти не выходит из ее комнаты, и нотариус ездит ежедневно, только, кажется, напрасно... Итак, что же с программой?
- Еще в Заславеке, - продолжала панна Изабелла, - я намекнула о продаже магазина (тут она сильно покраснела), и он будет продан самое позднее в июне.
- Отлично. Что ж дальше?
- Затем я не знаю, как быть с этим торговым обществом. Он, разумеется, готов немедленно с ним покончить, но я еще сама колеблюсь. Участвуя в нем, можно иметь около девяноста тысяч рублей в год, без него - всего тридцать тысяч; тут, сама понимаешь, есть о чем призадуматься.
- Я вижу, ты начинаешь разбираться в цифрах.
Панна Изабелла брезгливо махнула рукой.
- Ах, видно, я никогда не научусь в них разбираться. Но и он мне об этом толкует понемножку... и отец, да и тетка.
- И ты так прямо и говоришь с ним?
- О нет... Но если спрашивать о некоторых вещах не подобает, приучаешься вести беседу так, чтобы нам и без вопросов все выкладывали. Неужели ты не понимаешь?
- Ясно. Ну, а дальше? - с оттенком нетерпения в голосе допытывалась Вонсовская.
- Последнее условие - чисто морального свойства. Как я узнала, у него нет никакой родни, что является его величайшим достоинством, а я оговорила, что сохраню все мои прежние знакомства...
- И он безропотно согласился?
Панна Изабелла немного высокомерно посмотрела на приятельницу.
- Ты в этом сомневалась?
- Ни минуты. Значит, Старский, Шастальский...
- Да, да, Старский, Шастальский, князь Мальборг... словом - все, кого мне вздумается выбрать сейчас и в будущем. Как же иначе?
- Совершенно правильно. А ты не боишься сцен ревности?
Панна Изабелла расхохоталась.
- Я - и сцены!.. Ревность - и Вокульский!.. Ха-ха-ха!.. Нет в мире человека, который бы осмелился устроить мне сцену, а тем более он. Ты понятия не имеешь о его беззаветном обожании. Его доверие, доходящее до полного отречения от собственной личности, - право, это как-то даже обезоруживает меня... кто знает, не привяжет ли меня к нему хотя бы одно это...
Вонсовская чуть заметно прикусила губу.
- Вы будете очень счастливы, во всяком случае... ты, - сказала она, подавляя вздох. - Хотя...
- Ты видишь какое-то "хотя"? - спросила панна Изабелла с неподдельным изумлением.
- Я тебе кое-что скажу, - начала Вонсовская необычным для нее сдержанным тоном. - Председательша очень любит Вокульского, по-видимому очень хорошо его знает, хотя и непонятно откуда, и часто со мной беседовала о нем. И знаешь, что она однажды сказала?
- Любопытно, - отозвалась панна Изабелла, все больше удивляясь.
- "Боюсь, - сказала она, - что Белла совсем не понимает Вокульского, кажется мне, она с ним играет, а с ним играть нельзя. И еще мне кажется, что она оценит его слишком поздно".
- Это сказала председательша? - холодно спросила панна Изабелла.
- Да. Скажу уж тебе все. Речь свою она закончила словами, которые поразили меня и взволновали: "Ты, Казя, припомнишь мои слова позже, когда они сбудутся, ведь умирающие прозорливы..."
- Неужели председательше так худо?
- Во всяком случае, нехорошо, - сухо закончила Вонсовская, чуствуя, что разговор больше не клеится.
Последовала пауза, которую, к счастью, прервало появление Охоцкого. Вонсовская весьма сердечно попрощалась с приятельницей и, бросив игривый взгляд на своего спутника, заявила:
- Ну, а теперь едем ко мне обедать.
Охоцкий состроил независимую мину, которая должна была означать, что он не поедет с Вонсовской. Тем не менее, насупясь еще сильней, он взял шляпу и вышел вслед за нею.
Сев в экипаж, Охоцкий отвернулся от своей соседки и, глядя на улицу, заговорил:
- Скорей бы уж Белла решила насчет Вокульского в ту или другую сторону.
- Вы бы, конечно, предпочли именно в "ту", чтобы остаться одним из друзей дома. Но ничего не выйдет, - сказала Вонсовская.
- Прошу прощения, сударыня, - обиделся Охоцкий. - Это не по моей части... Предоставляю сие Старскому и ему подобным...
- Так зачем же вам нужно, чтобы Белла скорее решила?
- Очень нужно! Голову дам на отсечение, что Вокульскому известна какая-то важная научная тайна, но я уверен - он мне ее не откроет, пока сам будет в такой лихорадке... Ох, эти женщины с их гнусным кокетством...
- Ваше менее гнусно?
- Нам можно.
- Вам можно... тоже хорош! - вскипела вдовушка. - И это говорит человек передовой в век эмансипации!
- К чертям эмансипацию! - рассердился Охоцкий. - Хороша эмансипация! Вам бы все привилегии, и мужские и женские, а обязанностей никаких... Распахивай перед ними двери, уступай им место, за которое ты же заплатил, влюбляйся в них, а они...
- Зато в нас ваше счастье, - насмешливо заметила Вонсовская.
- Какое там счастье!.. На сто мужчин приходится сто пять женщин, уж чего тут дорожиться?
- Наверное, ваши поклонницы, горничные, не дорожатся?
- Разумеется! Но всего несноснее великосветские дамы и служанки в ресторанах. Сколько жеманства, капризов...
- Вы забываетесь! - надменно произнесла Вонсовская.
- Ну, так позвольте поцеловать ручку, - ответил Охоцкий и тут же исполнил свое намерение.
- Не смейте целовать эту руку...
- Тогда другую...
- Ну что, разве я не сказала, что еще до вечера вы поцелуете мне обе руки?
- Ах, ей-богу... Не хочу я у вас обедать... Я здесь выйду.
- Остановить экипаж?
- Зачем?
- Вы же хотели выйти...
- А вот и не выйду... Несчастный я человек, надо же родиться с таким дурацким характером...
Вокульский приходил к Ленцким раза два в неделю и чаще всего заставал только пана Томаша. Тот приветствовал его с отеческой нежностью, а затем часа два рассказывал о своих болезнях или о своих делах, деликатно давая понять, что уже считает его членом семьи.
Обычно панны Изабеллы не оказывалось дома: она была то у тетки-графини, то у знакомых или в магазинах. Когда же Вокульскому выпадало редкое счастье и он заставал панну Изабеллу, они перекидывались несколькими словами, да и то на посторонние темы, потому что она всегда либо собиралась куда-нибудь с визитом, либо принимала у себя.
Дня через два после посещения пани Вонсовской Вокульскому посчастливилось: панна Изабелла была дома. Она протянула ему руку, которую он, как всегда, поцеловал с благоговейным обожанием, и сказала:
- Вы слышали? Председательше совсем худо...
Вокульский встревожился.
- Бедная, славная старушка... Будь я уверен, что мое появление ее не взволнует, я бы поехал туда... А уход за ней хороший?
- О да! Подле нее Дальские, - тут она улыбнулась, - ведь Эвелина уже вышла за барона; затем Феля Яноцкая и... Старский.
Лицо ее слегка зарумянилось, и она смолкла.
"Вот плоды моей бестактности, - подумал Вокульский. - Она заметила, что Старский мне неприятен, и смущается при каждом упоминании о нем. Как это подло с моей стороны!"
Он хотел сказать о Старском что-нибудь лестное, но слова застряли у него в горле. Чтобы прервать неловкое молчание, он спросил:
- Куда вы в этом году собираетесь на лето?
- Еще не знаю. Тетя Гортензия прихварывает; может быть, мы поедем к ней в Краков. Однако, должна признаться, я бы с большей охотой посетила Швейцарию, если б это зависело от меня.
- А от кого же?
- От отца... Впрочем, я еще не знаю, как все сложится... - ответила она, краснея, и окинула Вокульского особенным, только ей свойственным взглядом.
- Допустим, все сложится по вашей воле, - сказал он, - примете ли вы меня в спутники?
- Если вы заслужите...
Она произнесла это таким тоном, что Вокульский потерял самообладание, бог знает уж который раз в этом году.
- Могу ли я чем-нибудь заслужить ваше расположение? - спросил он, беря ее руку. - Разве из жалости... Нет, только не жалость. Это чувство одинаково тягостно и дарителю и одаряемому. Я жалости не хочу. Но подумайте, что стану я делать, так долго не видя вас? Правда, и теперь мы видимся очень редко; вы даже не знаете, как мучительно тянется время, когда ждешь... Но пока вы в Варшаве, я говорю себе: "Я увижу ее - послезавтра, завтра..." Наконец, я могу увидеть в любую минуту если не вас, то по крайней мере вашего отца, Миколая или хоть этот дом... Ах, вы могли бы совершить милосердный поступок и одним словом рассеять... не знаю, страдания мои или пустые мечты... Самая страшная правда лучше неизвестности, - вы, наверно, знакомы с этим определением...
