Богова делянка - Луис Бромфилд
Да и Брат Фортинбрайд был никакой не священник. Он был рядовым в Отцовом отряде и получил тяжелое ранение в первом же бою, который вел отряд; думали, что он умер, но он сказал, что ему явился Христос и велел встать и жить, и Отец отправил его домой умирать, только он взял и не умер. А ведь у него, слышно, совсем не осталось желудка, и все думали, что пища, которую нам пришлось есть в 1862 и 63 годах, его доконает, даже если б готовила для него женщина, а онто собирал по оврагам траву и сам готовил. Но не доконала, может, это на самом деле и был тогда Иисус, как он говорил. Так вот, когда мы вернулись с первой партией мулов, серебром и съестными припасами и Бабушка сообщила об этом всем, кто нуждался, Брат Фортинбрайд был тут как тут, и с языка у него так и сыпались имена и обстоятельства этих людей, что в горах жили, и, может, он был прав, когда утверждал, что, создавая Бабушку и его, господь имел в виду обоих вместе. Обыкновенно он стоял на месте доктора Уоршема, стоял в давно потерявшем цвет сюртуке, на который сам наложил заплаты, одну из зеленой конской кожи, другую из парусины от какой-то палатки (и все еще можно было разобрать надпись «С.Ш.А.»), и спокойно, недолго говорил про бога, и было видно, что он сам подстриг себе волосы, и на лице у него как бы выпирали кости. Он никогда долго не говорил; да и как было теперь распространяться о конфедератской армии. По моему разумению, бывает время, когда даже священники перестают верить в то, что бог изменит свой план и отдаст победу тому, кому нечем ее ухватить. Сказал только, что победа без господа — это обман и насмешка, а поражение, когда с тобой господь, — не поражение. Потом он замолчал и стоял, все глядя на Бабушку, как и все эти старики, женщины и дети, и одиннадцать, не то двенадцать заблудившихся на свободе ниггеров в одежде из дерюги или мешковины — только теперь не так, как глядели на Отца псы, а как они глядели на пищу в руках Луша, когда тот приходил их кормить, а потом сказал:
— Братья и сестры, сестра Миллард хочет принести публичное покаяние.
Бабушка встала. Она не пошла к алтарю; просто стояла у нашей скамьи, глядя вперед перед собой, в шали, и в шляпе миссис Компсон, и в платье, которое Лувиния стирала и гладила каждую субботу, и с молитвенником в руках. Когда-то на нем золотыми буквами было написано ее имя, но сейчас прочесть его можно было, разве лишь проведя пальцами; говорила она тоже спокойно, так же спокойно, как Брат Фортинбрайд:
— Я согрешила. Я хочу, чтобы вы все помолились за меня.
Она опустилась рядом со скамьей на колени; она казалась даже меньше кузена Денни; теперь всем осталась видна только торчавшая из-за спинки скамьи шляпа миссис Компсон. Не уверен, молилась сама она или нет. Брат Фортинбрайд тоже, во всяком случае вслух, не молился. Нам с Ринго тогда только исполнилось по пятнадцать, но я мог вообразить, что наговорил бы доктор Уоршем — про то, что не все солдаты носят оружие, но тоже несут службу, и что один ребенок, спасенный от голода и холода, с точки зрения неба, лучше тысячи убитых врагов. Брат Фортинбрайд не сказал ничего такого. По моему разумению, думать об этом он думал; когда он хотел, у него слов было хоть отбавляй. Наверно, он сказал себе: «Слова хороши в мирное время, когда всем живется легко и привольно. Но сейчас, по-моему, лучше без них». Он просто стоял там, где раньше стоял доктор Уоршем, а то и епископ с огромным перстнем, чуть не с мишень для стрельбы из пистолета. Потом Бабушка поднялась с колен; я не успел ей помочь; она встала, и по церкви пролетел долгий звук, что-то вроде вздоха, когда, как сказал Ринго, мешковина и дерюга перевели дух, и Бабушка обернулась и поглядела на галерею; но Ринго уже шел вниз.
— Принеси книгу, — сказала она.
Это была простая конторская книга; весила она почти пятнадцать фунтов. Они раскрыли ее на пюпитре, Бабушка и Ринго, стоя бок о бок, и Бабушка вытащила из-за лифа платья жестяную коробку и разложила на книге деньги. Но никто не двинулся с места, пока она не начала вызывать их по именам. Тогда они подходили по одному, а Ринго читал по книге имя, дату и сумму, которую каждый получил раньше. Прежде Бабушка всякий раз велела отвечать, что каждый намерен сделать с теми деньгами, а теперь велела рассказывать, на что он их потратил, и заглядывала в книгу, проверяя, солгали ей прежде или нет. И те, кому она раздавала тех мулов со сведенным клеймом, которых Эб Сноупс побоялся продавать, должны были рассказывать, как поживает мул и сколько работает, и случалось, забирала мула у того мужчины или женщины и, разорвав старую расписку, отдавала мула кому-то другому, заставляя написать новую расписку и назначая день, в какой прийти и получить мула.
Так что Ринго закрыл книгу и собрал новые расписки лишь к концу дня; Бабушка укладывала оставшиеся деньги в коробку, и между ней и Братом Фортинбрайдом произошел такой разговор, что и всякий раз.
— У меня с мулом все идет прекрасно, — сказал он. — Мне не нужны деньги.
— Вздор, — говорила Бабушка. — С этой земли, сколько ни бейся, и птичку не прокормишь. Возьмите деньги.
— Нет, — говорил Брат Фортинбрайд. — У меня все прекрасно.
Мы пошли домой; Ринго нес книгу.
— Вы уже взяли расписку на четырех мулов, каких едва ли в глаза видели, — сказал он. — Как тут быть?
— По моему разумению, мулы будут здесь завтра утром, — сказала Бабушка. И они прибыли; когда мы завтракали, вошел Эб Сноупс; он стал, прислонясь к косяку, и своими чуть покрасневшими от недосыпа глазами смотрел на Бабушку.
— Да, мэм, — сказал он. — Не надо мне никакого богатства. Только бы везенье. Знаете, что вы наделали? — Только никто не спрашивал; но он все равно сказал: — Вчера там целый день такое творилось; по моему разумению, во всем Миссисипи ни одного полка янки не осталось. Вся эта вот война, почитай, повернулась кругом и покатилась обратно на Север. Так-то вот. И
