Или — или - Серен Кьеркегор
Итак, он убедился, что не может выполнить всех требований, которые предъявляет к нему общечеловеческое, что есть одно, которое ему не под силу, но не считает, что может теперь махнуть на это дело рукой, — сознание собственного несовершенства порождает в его душе глубокую печаль. Он будет радоваться счастью тех, кому выпало на долю осуществить недоступное ему требование общего, он, может быть, лучше их самих будет понимать, как прекрасна их жизнь, но за себя самого он все-таки будет печалиться, не трусливо и малодушно, но глубоко и искренно, говоря: «Я все-таки люблю общее, и, если на долю других выпало счастье свидетельствовать о нем полным его осуществлением, я свидетельствую о нем своей печалью, и чем она глубже, тем более значения в моем свидетельстве». Печаль его, следовательно, прекрасна — она выражение, проявление общечеловеческого в душе, она приобщает его к общечеловеческому.
Но и здесь еще не конец душевным испытаниям такого человека, чувствующего, что он взял на себя тяжелую ответственность… Он постоянно будет повторять себе, что, отказавшись в силу невозможности осуществить данное требование общечеловеческого, он поставил себя вне общего, лишил себя всякого руководства, опоры, успокоения — всего, что дает человеку принадлежность к общему, и очутился одиноким, — исключением, лишенным чьего-либо сочувствия… Но подобное сознание не сделает его трусливым или унылым, он твердо и бодро пойдет своей одинокой дорогой, — он ведь доказал свою правоту своей печалью. У него не будет никаких сомнений относительно своего поступка, он всегда может выяснить свою правоту, во всякое время дня и ночи, его не смутит, не собьет с толку никакой шум, никакое временное затмение ума. Он постоянно будет ощущать тяжесть выпавшего на его долю испытания; общее — строгий наставник для того, кто уклоняется от выполнения его требований, оно постоянно стоит над ним с мечом Дамокла и грозно спрашивает: «Почему ты хочешь быть вне меня?» … И хотя человек отвечает, что он не виноват в этом, общее все-таки считает его виновным и продолжает неумолимо настаивать на своем требовании.
Да, не раз и не два придется человеку вновь и вновь проверить себя, вновь и вновь убедиться в своей правоте и затем уже только продолжать свой путь не оглядываясь, почерпая успокоение в завоеванном столь дорогою ценой убеждении, которое он выразит приблизительно следующими словами: «В конце концов я верю в существование Высшего Непогрешимого Разума и надеюсь на Его милосердие и справедливость ко мне. Ничего вообще нет ужасного в том, что человек должен понести кару за содеянную им неправду; было бы, напротив, куда ужаснее, если бы он мог совершить неправду безнаказанно: ничего нет ужасного и в том, что человек может в страхе и трепете очнуться от своего заблуждения, было бы, напротив, ужасно, если б он так очерствел в своем заблуждении, что совсем не смог очнуться…»
Так вот через какое чистилище должен пройти необыкновенный человек, и вот почему людям не следовало бы так завидовать ему и стремиться быть необыкновенными людьми; им следовало бы знать, что положение необыкновенного человека заключает нечто совершенно иное, нежели одно капризное удовлетворение своего произвольного тщеславия.
Тому, кто с болью убедился в том, что он — человек необыкновенный и благодаря своей печали вновь приобщился к общему, — тому, может быть, приходится испытать лишь ту радость, что именно то самое обстоятельство, которое причинило ему боль и умалило его в его собственных глазах, поможет ему вновь воспрянуть духом и стать необыкновенным человеком в лучшем смысле этого слова. Потеряв в отношении широты общего кругозора, он зато выиграет в искренности и сосредоточенности своего воззрения на жизнь. — Нельзя ведь назвать необыкновенным человеком каждого, кто с грехом пополам выражает своей жизнью общечеловеческое, — это равнялось бы возвеличению всего тривиального; прежде всего нужно спросить: какое участие принимает в этом его личность, как велика интенсивность внутренних сил его души? Вот такой интенсивностью и будет обладать упомянутый выше человек по отношению к выполнению доступных ему требований общечеловеческого. Поэтому печаль его мало-помалу исчезнет, и в душе восстановится гармония: он поймет, что совершил все, что было в пределах его индивидуальной возможности. Ему хорошо известно, что каждый человек развивается свободно, но знает также, что человек не создает себя самого из ничего, а берет свое конкретное «я» как готовую личную задачу. Он понимает затем, что в известном смысле каждый человек является исключением, сознает, что о каждом можно сказать с одинаковой справедливостью, что он в одно и то же время изображает собою и общечеловеческое, и исключение, и это-то осознание окончательно примиряет его с жизнью и своей ролью в ней.
Вот тебе мой взгляд на необыкновенного человека. Я слишком искренно и глубоко люблю жизнь, люблю в самом себе человека, чтобы считать путь к достижению положения необыкновенного человека легким или свободным от искушений. Повторяю поэтому, что истинно необыкновенный человек в лучшем смысле этого слова все-таки должен всегда согласиться, что наивысшее совершенство — в полном олицетворении собою общечеловеческого, в восприятии в себя всего общего.
Так прими же мой привет и уверение в моей дружбе. Хотя наши отношения, собственно, еще и нельзя назвать дружбой в истинном смысле этого слова, я употребляю его в надежде, что мой юный друг когда-нибудь возмужает и даст мне возможность стать его другом на деле. Будь же уверен в моем неизменном участии к тебе. Прими привет и от той, которую я так люблю и чьи мысли скрываются в моих мыслях; прими как наш общий привет, так и отдельный привет от нее, ее обычный ласковый, сердечный привет!
Ты был у нас всего несколько дней тому назад, но, вероятно, и не подозревал, что я опять готовлю тебе такое обширное послание. Я знаю, что ты не любишь затрагивать свою внутреннюю жизнь в разговорах, потому и предпочел написать тебе и потому же никогда не заговорю с
