Смерть мастера Лоренцо Барди и другие рассказы - Лео Перуц
– Вы ее знали? – спросил я, смутившись. Говоря по правде, мне очень хотелось узнать, что между ними было, как он очутился на этой фотографии рядом с ней, не был ли он часом с ней обручен. И я задал самый дурацкий и неуместный вопрос, который только можно было придумать:
– Вы были с ней близки?
Немного помолчав, он произнес очень серьезным и задумчивым голосом, какого я раньше у него не слышал:
– Были ли мы с ней близки? Как можно ответить на подобный вопрос?
Он снова замолчал, и я тоже не произносил ни слова, хотя мое сердце колотилось от волнения и ревности.
– Близки! – продолжил он, и теперь со мной разговаривал уже не фельдфебель Хвастек из «Картечи», но другой, совершенно незнакомый мне человек, голоса которого я прежде никогда не слышал. – Что вообще означает это слово – «близки»? Мы стояли друг подле друга и смотрели на один и тот же уголок озера, вот и все.
Он повернулся, склонился над столом и принялся листать один из сатирических журналов.
– Полагаю, что ближе один человек к другому стоять не может, – сказал он спустя какое-то время, по-прежнему не глядя на меня и продолжая листать старый журнал. – Что вообще связывает нас всех друг с другом? Мы лишь стоим в одной и той же точке пространства, и ничего больше. Разве не так?
Внезапно он поднял голову и заметил мою фотографию, которую я не успел вовремя убрать.
Он громко расхохотался, а я густо покраснел, проклиная себя за свою глупую мальчишескую выходку. Впрочем, его лицо снова приняло серьезное выражение, и он достал мою фотографию из-под рамки.
– Вам вовсе нечего стыдиться, – сказал он без тени насмешки, с легкой, едва различимой горечью в голосе. – Многие до вас делали абсолютно то же самое. Многие ставили себя рядом с ней, помещали себя, так сказать, в ту же точку пространства. И им казалось, что, наконец-то, они близки к ней. Кое-кому это почти удавалось. Один из них и по сей день находится там, загораживая собой меня. Но означает ли это, что он стоит к ней ближе?
Он надел мундир. Его движения были преувеличенно резкими и решительными.
– Запомните, – добавил он, – ни один человек не бывает близок к другому. Зарубите это себе на носу! Даже лучшие друзья всего лишь стоят друг подле друга, в одной и той же точке пространства. И все то, что называют дружбой, любовью или супружеством, – все это ничем не отличается от того, как если бы мы силой втискивали свое изображение под одну рамку с другим. – Одерните мне складки, вольноопределяющийся, и мы выходим!
Я с изумлением смотрел на фельдфебеля. В его словах, как мне казалось, заключено много верного, даже своего рода философия, но откуда он мог ее взять? Я не верил, что он был способен дойти до нее своим умом. До этого дня я не слышал от него ничего такого, что выходило бы за рамки тривиального – порой с шутливым, порой с грубоватым оттенком. Я огляделся по сторонам, ища взглядом ту книгу, из какой фельдфебель мог почерпнуть столь мудрые мысли. Но я увидел одни детективные романы, да старые подшивки юмористических журналов, из которых он в принципе не мог почерпнуть ничего подобного.
Мы вышли на улицу, напрочь забыв о пистолете, ради которого я к нему пришел. Пока мы спускались по улице Неруды, к фельдфебелю вернулся его обычный развязный тон. Он рассказал мне множество мелких анекдотов из своей жизни: о воскресных кутежах, о знакомствах во время танцев – заканчивая каждый из них одной и той же фразой: «Учитесь, как это нужно делать!» Я слушал его вполуха, не переставая думать о той прелестной девушке и ожидая, что вот-вот он заговорит и о ней. Но я ждал напрасно. Правда, в его историях прозвучали имена многих девушек, которых ему удалось охмурить; допускаю, что среди них была и она, но точно этого утверждать не могу, ибо, сколько бы я ни напрягал свою память, я так и не смог вспомнить, как ее звали. Тогда я решил, что по приходу домой пороюсь в своих старых бумагах, среди которых, насколько я помнил, была одна газета, где ее имя стояло в списке первых танцовщиц на студенческом балу.
Вечером я распрощался с ним перед входом в большой зал гостиницы «У картечи». Я услышал шум, пение и смех и увидел Фриду Гошек, уже занявшую свое место за столом фельдфебеля и искавшую его глазами. Саперы как всегда сидели впритык друг к другу в своем «гетто», кутаясь в тяжелые клубы табачного дыма. Оркестр играл «Далибора».
– Вы не зайдете? – спросил фельдфебель.
– О нет. Только не сегодня. Я иду спать. Похоже, у меня жар.
Меня и вправду целый день знобило и мутило. Это были первые признаки тифа, который я подхватил из-за скверного качества питьевой воды и который несколько дней спустя уложил меня в постель.
– Жар? – рассмеялся фельдфебель. – Ага, мы хотим в лазарет! За неделю до отправки? Это мне нравится. Нетранспортабелен – и все тут. Скажите честно, вольноопределяющийся, ведь я не полковой врач, скажите, что вам просто не хочется в Обезьяньи горы.
Те предметы и явления, необходимость или польза которых чешскому солдату неясна, причисляются им к разряду «обезьяньих». Тирольские вершины кажутся ему бесполезными и абсурдными в своей грандиозности, и потому он именует их «обезьяньими горами», а Тироль в целом – «страной обезьян».
– Я не прочь повидать Тироль. Но мне действительно худо, – возразил я.
– Присоединяйтесь ко мне, выпьем по «шрапнели», а то и по паре. Это лучшее средство от любой заразы. Если, конечно, вам не слабо.
Я закипел от возмущения. Почему мне должно было быть слабо выпить рюмку того сорта шнапса, который у нас в «Картечи» именовали «шрапнелью»? Чем я был хуже фельдфебеля?
– Вовсе мне не слабо! Спорим на два гульдена… нет, на десять гульденов…
– На вашем месте я бы не спорил, – сказал фельдфебель, проталкивая меня в зал.
В «Картечи», как всегда, царило веселье, оркестр наяривал уличные шлягеры и мелодии из старых оперетт: «Рыбачку» и «Ах, я ведь только в плечико ее поцеловал», и в перерывах между номерами в фаянсовые тарелочки музыкантов сыпались «пятаки» и крейцеры. Солдаты уже настроились на скорую отправку, трубач из фельдъегерского батальона переходил от столика к столику, поднимая
