Элизабет и её немецкий сад - Элизабет фон Арним
У отца была та же склонность к паломничествам – очевидно, что я переняла ее у него, он поощрял ее во мне в детстве, брал с собой в благочестивые путешествия по местам, где он жил мальчишкой. Мы часто бывали в его школе в Бранденбурге и проводили чудесные дни, гуляя по старому городу на берегу одного из озер, которые цепью пролегли по обширной зеленой равнине; также часто мы бывали в Потсдаме, где он квартировал лейтенантом, и в потсдамских паломничествах мы часами гуляли по окрестным лесам и садам Сан-Суси со вторым томом «Истории жизни Фридриха II Прусского»[13] Томаса Карлейля у отца подмышкой; а еще мы часто проводили длинные летние дни в доме в Бранденбургской марке, в самом верху той самой синей цепи озер, в этом доме провела свои юные годы его мать, по этому дому, хотя он теперь принадлежал, как и все, что имело ценность, кузенам, мы могли беспрепятственно бродить, потому что дом стоял пустой, мы сидели на подоконниках в ничем не заставленных комнатах и разглядывали потолок, расписанный Венерами и купидонами, все так же бесстрастно улыбавшимися и тщетно рассылавшими свои стрелы в пустоту. И пока мы сидели там, отец рассказывал мне, как сотни раз рассказывала ему моя бабушка, о том, что происходило в этих комнатах давным-давно, когда люди танцевали, пели и смеялись, и казалось, все навсегда останутся молодыми и не познают печали.
Неподалеку от великолепных чугунных ворот в поместье находилась гостиница, перед которой росли две очень старые липы, обычно мы по приезде сюда обедали под ними за маленьким столом, накрытым красно-синей клетчатой скатертью, липовый цвет облетал нам в суп, наверху в ароматной тени жужжали пчелы. Сейчас, когда я пишу эти строки, рядом со мной лежит картинка с видом дома со стороны озера: на переднем плане – лодка с дамами в кринолинах и пудреных париках и юношей с гитарой. Я больше всех любила именно это паломничество.
Но истории, которые отец рассказывал мне – порой довольно необычные для слуха маленькой девочки – пока мы бродили по заполненным эхом комнатам, или, свесившись с каменной балюстрады, кормили в озере рыб, или срывали с живой изгороди бледные цветы шиповника, или сидели, развалившись, в лодке в тенистой заросшей камышом заводи, и отец курил, чтобы дымом отгонять комаров, были лишь данью традиции, передававшейся мне малыми дозами, потому что его искреннее желание излагать их таким образом, какой бы приличествовал Backfi sch[14], нейтрализовалось стремлением разделить свои мысли с тем, кто мог бы посмеяться вместе с ним; однако же то место, куда намеревалась совершить паломничество я, было полно живых и личных воспоминаний волшебных лет между двумя и восемнадцатью. И чем старше я становлюсь, тем лучше понимаю, настолько волшебными были те годы. С тех пор у меня не было ничего и близко похожего, и хотя я позабыла почти все, что происходило и полгода назад, каждый маленький инцидент, чуть ли не каждый день из тех чудесных лет я помню по-прежнему отчетливо.
Но я была не по-родственному высокомерна, горда, заносчива по отношению к тем, кто сейчас владел моим старым домом. Приглашения от них давно перестали приходить. Кузены устали от отказов и оставили меня в покое. Я так давно не имела от них вестей, что даже не знала, кто живет в доме сейчас. Два дня я боролась с внезапно охватившим меня острым желанием отправиться туда, уверяла себя, что ни за что туда не поеду, это было бы абсолютно абсурдно, недостойно, сентиментально, глупо, я же их совсем не знаю, поставлю себя в глупое положение, я уже достаточно взрослая, чтобы соображать. Но кто может предвидеть, что хотя бы через час вытворит женщина? И когда это женщины вообще соображали? На третье утро я встала такой полной надежд, как будто это совершенно нормально – свалиться на голову кузенам, которыми до этого пренебрегала, и верить, что меня встретят с распростертыми объятиями.
Это было непростое путешествие, длилось оно несколько часов. На первом этапе, начавшемся еще затемно, я была полна энтузиазма, жажды приключений и восторга от того, что скоро снова увижу любимые места, удивляясь, почему позволила себе так долго там не бывать. О том, что я скажу кузенам, как им представлюсь, я совсем не думала: мною овладел дух паломничества, дух весьма непрактичный, не позволяющий ничего продумать заранее, а лишь брести наугад, поддавшись эмоциям. Стояло тихое, печальное утро, лежал густой туман. К тому времени, как я оказалась в вагоне узкоколейки, проходившей через ближайшую к моему старому дому деревню, я преодолела начальный энтузиазм и вошла в стадию критического изучения перемен, произошедших за последние десять лет. Туман был такой густой, что я едва различала проплывавшие мимо окна знакомые пейзажи, видела лишь призраки сосен, выступавших в авангарде лесов, правда, эта узкоколейка была новой, в наши времена ее еще не было, расстояние в десять миль от ближайшей тогда станции мы преодолевали по песчаным лесным дорогам, и хотя многие назвали бы эту ветку очевидным и удачным новшеством, его появление, несомненно, было обязано рвению и энергичности правящего кузена – да кто он такой, думала я, чтобы требовать больших удобств, чем считал необходимыми мой отец? Напрасно я твердила себе, что во времена моего отца эра узкоколеек еще не наступила, а если б уже наступила, то мы бы сделали все, чтобы ею обзавестись – мне претила сама мысль о кузене, занявшем мое место и постаравшемся его изменить. К тому моменту, как я поднялась от станции на холм, я преодолела и это чувство и вошла в третью стадию – мучительные раздумья о том, что теперь следует сделать. Куда подевались бесстрашие и лихость, с которыми я начала путь? На вершине первого холма я присела, чтобы подумать – дом был уже совсем близко, мне нужно было время, чтобы подготовиться. И правда, куда делась утренняя радостная смелость? Она испарилась бесследно, и я предположила, что наступило время ленча: многолетние наблюдения привели меня к открытию, что к обеду все высокие стремления и свойства испуганно улетают прочь, и ничто не улетучивается с такой прытью, как смелость. Так что я съела захваченный с собою ленч в надежде, что это именно то, что мне нужно, но он был холодным, состоящим из сэндвичей и груш, поглощала я его, сидя на поваленном дереве на краю поля, шел ноябрь, туман стал еще гуще, было ужасно сыро – трава пропиталась туманом и была мокрой, поваленное дерево было мокрым, я пропиталась туманом и была мокрой, сэндвичи тоже размокли. Ничей дух не сможет устоять в таких условиях, я жевала размокшие сэндвичи и с каждым глотком все больше сожалела об отваге, что вырвала меня из теплого, сухого дома, где меня ценили, и привела к мокрому дереву в мокром лесу, где после десерта из холодных груш намеревалась нырнуть в самую гущу не готовых к моему появлению ошарашенных кузенов. В нескольких ярдах в тумане вырисовывалось стадо овец. Неумолчно тявкала овчарка. В тумане я едва различала, где нахожусь, хотя и понимала, что наверняка в детстве играла здесь сотни раз. Как это и полагается женщине, когда ей недостаточно тепло и недостаточно удобно, я принялась размышлять о ненадежности человеческого бытия, мрачно кивая головой в такт возникавшим в ней самым пессимистичным поэтическим строчкам.
План такой: если вы хотите что-нибудь сделать, делайте это таким образом, какой уже освящен
