Мирча Элиаде - Даян
— Не надо, не бойся, — повторил он в смятении. — Я же сказал, меня не убьют… — Он провел рукой по лицу. — Но как ты изменилась! Ты похожа на Божью Матерь! На икону Божьей матери из Белой Церкви… Или нет… или нет…
Лицо женщины вдруг засветилось изнутри, и еще ярче засверкали на нем, сквозь улыбку, слезы. Ее взгляд излучал такую мощь, что он не выдержал и склонил голову.
— Почему ты не хочешь мне ничего сказать? — спросил он шепотом. А когда поднял голову, содрогнулся и осенил себя крестом.
— Это не ты, мама, — прошептал он. — Это образ Божьей Матери. Такого еще никто на свете не видел. Одна. Во весь рост. Неподвижная… Только слезы живые, только слезы.
Но снова неуловимо сдвинулись ее черты, и Оробете зажал рукой рот, чтобы не крикнуть, не позвать сестру. Застывшая, как статуя в золотом сиянии, она была похожа теперь на средневековую Мадонну; он видел такую в альбоме, который его сосед по комнате купил в канун Рождества у антиквара. Только слезы все текли, поблескивая перламутром.
— Madonna Intelligenza! — вскричал он, счастливый, и снова перекрестился. — Сбылось, маэстро! Мудрость, любовь и бессмертие… Но слезы, Мадонна, откуда эти слезы?
В тот же миг свет отхлынул от лица женщины, а улыбка незаметно увяла.
— Ты меня не узнал, Прекрасный-витязь-весь-в-слезах! — тихо проговорила она, делая шаг к нему. — А ведь прошло не так уж много лет. Восемь, девять? Быстро же ты меня забыл! Помнишь, как ты дулся, когда у нас во дворе все хором кричали:
Оробете Константиночень важный господин!
Это тебе не нравилось, — продолжала она, подступая еще не шаг. — Но не нравилось и когда я звала тебя Прекрасный-витязь-весь-в-слезах.
— Ах, так вот ты кто! — заволновался Оробете. — Иринел! Иринел Костаке… Но как ты сюда попала?
— Я здесь работаю, недалеко от тебя, на том конце коридора. В ночную смену, с полуночи… Прекрасный-витязь-весь-в-слезах, — повторила она. — Таких красивых глаз я больше не встречала.
— Не помню, не помню, — сказал Оробете. — Так мне было на роду написано… Но зачем они хотят меня убить? — вдруг вскинулся он. — Не то чтобы я боялся смерти. Напротив. Но я еще не все сказал. И я не имею права уйти, пока не скажу, что нас ждет.
— Каждый знает, что его ждет, — прошептала Иринел, смахивая слезы.
— Иринел! — вскрикнул Оробете. — Попроси их отпустить меня хотя бы на месяц — на два, мне нужно кое-кого найти. Клянусь могилой моей матери, что вернусь, как только его найду, передай им. Будет трудно, потому что тут не обойтись одной физикой и математикой, тут нужно еще и воображение, поэзия, мистика… Будет трудно, — повторил он, превозмогая внезапную усталость, — но я его найду. Скажи им, чтобы они меня выпустили! Это очень важно. На карту поставлена наша жизнь. На карту поставлено все…
Тут он увидел, как в палату входит доктор Влэдуц, и в изнеможении откинулся на подушку.
— Что он говорит?
— Бредит, — шепнула сестра, не отрывая взгляда от юноши. — Вы послушаете на пленке, — добавила она, украдкой отирая уголки глаз. — Что-то про Божью Матерь и про какую-то девушку, Иринел, в которую он был влюблен…
— Сколько минут прошло со второй инъекции?
— И пяти не прошло.
Оробете блаженно улыбнулся. Его так и подмывало сказать: «Совершенно верно, четыре минуты и восемнадцать секунд». Но зачем говорить? К чему?
Он знал, что на него смотрят, но притворился, что спит.
— Его нельзя разбудить? — услышал он голос Альбини, потом его же шепот: — Укольчик кофеина или что-нибудь такое?
— Не исключен риск… — пробубнил доктор Петреску.
— Оставьте, — оборвал его Альбини. — Риск не риск, но больше откладывать допрос я не могу. Приказ сверху.
Он услышал, как шаги доктора удаляются по коридору, и, открыв свой глаз, улыбнулся.
— Я к вашим услугам, господин инспектор. Но я тоже хочу попросить вас об одной вещи. Это не условие, а именно просьба.
— Пожалуйста, — отозвался Альбини, садясь.
— Вы, конечно, отдаете себе отчет, — начал Оробете, — что речь идет о вопросе как нельзя более важном…
— Потому-то я и настаивал на разговоре. Вопрос не только очень важный, но и очень срочный.
— Знаю, — улыбнулся Оробете. — Если даже товарищ Павел Богатырев прибыл… Они тоже проведали, — добавил он весело. — Но, несмотря на все их меры предосторожности, вы все-таки поймали товарища академика с поличным, то есть с подслушивающим устройством. В коридоре.
Альбини побледнел и, пригнувшись к юноше, шепотом спросил:
— Как ты узнал?
— Академик зашел в туалет, — объяснил Оробете, — но сразу же вышел — и ко мне. План клиники он знает, на нем белый халат, как на всех докторах, и, конечно, у него были сообщники… Но сейчас речь не о том. Моя просьба очень проста: выпустите меня на несколько недель, самоё большее — на пару месяцев. Мне надо разыскать человека, который бы все понял и помог нам. Я не про Агасфера, — поспешно предупредил он. — Должен быть кто-то (и, возможно, не придется далеко ходить), — кто-то, у кого такой математический ум и такое поэтическое воображение, что он доведет уравнение до конца…
— Четыре вырванные странички, — с кислой улыбкой дополнил его Альбини. — Именно о них я и хотел с тобой поговорить…
— Я догадался, — сказал Оробете. — Но позвольте мне выйти отсюда. Даю вам слово чести, что, как только я его найду…
— Да, да, — перебил его Альбини, — я слушал пленку и знаю, что ты говорил сестре… Я сообщу куда следует.
Оробете откинулся на подушку и с покорной улыбкой произнес:
— Я выполнил свой долг, я сказал. Сказал и во сне, и в ясном сознании… Но это грех перед Господом — дать нам всем погибнуть или вернуться назад, во вторичный период, только потому, что…
Он осекся и вздернул плечами. Альбини, повертев в руках портсигар и помолчав в нерешительности, наконец начал:
— Считаю своим долгом проинформировать тебя сразу, чтобы не было никаких недоразумений, когда ты вернешься домой. Так вот, информирую тебя, что наши специалисты вскрыли сундучок, проверили все книги, листок за листком, перефотографировали твои тетради с математическими записями и расчетами… Обыскали буквально все, с помощью соответствующей аппаратуры. Но не нашли ничего, что хотя бы отдаленно могло сойти за вывод твоих «Записок», который, по-видимому, был изложен на последних четырех страницах.
Оробете слушал с любопытством, не лишенным иронии.
— Если бы вы сначала меня спросили, я избавил бы вас от таких хлопот. Что они могли найти, когда я и сам не знал содержания своих «Записок»? Это же все дело сна…
— Вот то-то и оно, — подхватил Альбини. — На основе имеющегося текста часть пленок наши математики смогли расшифровать. Но часть осталась нерасшифрованной — вероятно, та, что соответствует последним четырем страничкам. И мы уверены, что с ней не справиться никому, кроме тебя.
— Кроме меня? — переспросил Оробете, слегка бледнея. — Каким же образом?
— А очень просто, — ответил Альбини, открывая портфель. — У меня с собой перепечатка всего, что было записано на магнитофоне с первого дня твоего пребывания здесь до вчерашнего вечера. Я выбрал, разумеется, только страницы, касающиеся математики и физики. Но оставил контекст. Например, пророчество мексиканских чародеев. Все, что обрамляет анализ и доказательства «Записок», внесено в текст красными чернилами.
Оробете смотрел на него в полной растерянности, потирая лоб.
— Видите ли, — прошептал он, — я так накачан лекарствами, что ослаб. В умственном смысле, я имею в виду. Я едва сумел разобраться, и то не вполне, в собственной брошюре.
— Попробуем, попробуем, — ободрил его Альбини. — Ты представляешь себе, какой это произведет фурор, — добавил он, поднимаясь, — если мы первые выдадим разгадку того, что оказалось не под силу ни одному математическому гению мира?
— Это будет трудно, — возразил Оробете. — Очень трудно, — повторил он, роняя голову на подушку.
Когда несколько минут спустя он очнулся, в комнате никого не было. Он поискал на столике папку, которую оставил ему Альбини, пошарил по одеялу, взглянул на ковер и наконец нажал кнопку звонка.
— Когда ушел товарищ инспектор? — спросил он вошедшую сестру.
Та заморгала, глядя на него с опаской.
— Он сегодня еще не приходил.
— Он только что был здесь и оставил мне папку с рукописью. На расшифровку.
— Сейчас спрошу господина доктора, — сказала сестра, быстро выходя из палаты.
Оробете закрыл лицо руками.
— Мне осталось всего два дня, — пробормотал он. — Если только осталось. Может, один. Может, и того меньше…
Итак, если Альбини не приходил, значит, и не придет, подумал он, а вслух громко сказал, чтобы получше записалось:
