Иван Лазутин - Черные лебеди
Позади остался сорок седьмой год. Наступил сорок восьмой. Луиза больше никуда не писала. Перед ней стояла непробиваемая стена. Утешало единственное: не она одна томилась в ожидании настоящей свободы.
В декабре 1948 года Луизу вызвал начальник отделения и объявил, что, согласно указанию из Москвы, она и лица с ее статьей судимости (ЧСИР) подлежат административной ссылке в восточные районы Сибири. Это было уж вовсе неожиданным ударом. Киев, поиски сына — все перечеркнуло указание из Москвы, Теперь Луиза уже ничему не удивлялась. Крайняя несправедливость ожесточила. Объяви ей завтра, что на основании особого указания из Москвы она приговорена к смертной казни на электрическом стуле, — Луиза, не моргнув, сама села бы на этот смертоносный стул и своими руками включила рубильник.
Для жительства на выбор предложили ряд городов Красноярского края, Читинской области, Дальнего Востока. Среди них был Енисейск. Древними, седыми легендами веяло от одного названия этого старинного сибирского городка. Луиза, не колеблясь, выбрала для поселения Енисейск.
Снова душные, но холодные теплушки. Везли, как заключенных, с усиленной охраной. По ночам два-три раза обстукивали вагоны деревянными молотками — все боялись подрезов. Или охрана врывалась в вагоны и считала, освещая фонарем лица.
Красноярск. Сразу же, как только высадились из теплушек, налетели «покупатели». Всюду была нужна рабочая сила. «Покупатели» переманивали друг у друга «рабсилу», соблазняли, совали авансы… Многие согласились ехать в Южно-Енисейский — маленький поселок, где добывали золото. Луиза не изменила своего решения, она поехала в Енисейск.
…Началась жизнь ссыльной. Два раза в месяц — отметка в местной милиции. Живи, как хочешь, хочешь — работай, хочешь — не работай. Но выехать не имеешь права.
В Енисейске Луиза вскоре познакомилась с политическими ссыльными: бывшим комкором Туборским, комбригом Веригиным, поэтом Валдайским, старым белорусским партизаном Ивановичем. Все они, кроме Ивановича, работали на судоверфи. Луизу тоже устроили на судоверфь.
Ссыльные часто собирались после работы, вспоминали Москву, вместе проводили праздничные вечера. И вот в один из таких вечеров, это было Первого мая, Луизу познакомили с монтером Владимиром Александровичем Орловым, тоже политическим ссыльным. В компанию Туборского и Веригина его привел поэт Валдайский. Все они знали его еще по лагерю.
Весь вечер Орлов играл на гитаре и пел. Когда запел старинную матросскую песню «Альбатрос», Луизе взгрустнулось. В душе вспыхнули давно потухшие искорки надежд, которые теплились, еще когда она ожидала весточки от мужа, ждала конца срока заключения. Вспомнила профессора Фортунатова, неутомимого ученого-труженика… Вспомнила Ларису. Она часто пела «Альбатроса» и не раз говорила, что это любимая песня ее мужа.
Орлов умолк. В комнате стояла тишина. Ее затопило печалью.
— Эту песню часто пела моя подруга. Ее фамилия была тоже Орлова, — нарушила затянувшееся молчание Луиза.
— Орловыми, как и Ивановыми, Петровыми и Сидоровыми, можно запрудить Енисей, — глухо отозвался Туборский.
Но слова Луизы словно электрическим током прошили Орлова. Он сидел бледный. Еле слышно, дрогнувшим голосом, сказал:
— Как звали вашу подругу?
— Ларисой Сергеевной.
— Ларисой Сергеевной?!
— Да. Я пробыла с ней восемь лет в Карагандинском лагере.
Орлов встал и осторожно положил гитару на тумбочку. Все в комнате молчали. Видели смятение товарища.
— Она говорила вам о муже? — пересохшими губами спросил Орлов.
— Ее муж был вице-адмиралом. Служил во Владивостоке на Тихоокеанском флоте.
Орлов задел рукой гитару, и она упала на пол. Ее басовые струны долго гудели в притихшей комнате. Гитару никто не поднял. Все смотрели на Луизу и Орлова. А он, прижавшись спиной к простенку, стоял с посеревшим лицом и широко открытыми глазами.
Потом Орлов плакал. Его долго уговаривали. Затем он много пил. И много рассказывал о Ларисе.
На другой день Луиза передала Орлову письма Ларисы. Орлов попросил Луизу не оставлять его одного в этот вечер. Он читал письма Ларисы и опять плакал. Вместе с ним плакала и Луиза… Материнская жалость к этому человеку пустила ростки в ее сердце…
После печальной вести о жене Орлов стал пропивать почти все, что зарабатывал. Друзья урезонивали, поругивали, советовали остановиться, но Орлов, словно подрубленный дуб, кренился и как-то усыхал, словно шел к своему, начертанному судьбой концу. Однажды, в порыве откровения, он признался Луизе:
— Не хочется жить. Сегодня я видел нехороший сон. И если завтра меня не будет, передай друзьям, что я любил их. Скажи, что моя последняя просьба к ним была просьбой о прощении, — закрыв глаза, он тихо продолжал: — Для жизни сил больше нет…
Сидя на табуретке, Орлов высоко поднял голову и замер в оцепенении. На лице его застыла скорбная, страдальческая улыбка. Неожиданно он тихо, грудным голосом запел:
А море буйно шумело и стонало,А волны бешено рвались за валом вал,Как будто море свою жертву ожидало,Стальной гигант качался и дрожал.
Это был припев из «Альбатроса». Орлов пел, а из глаз его текли слезы, текли тихо, умиротворенно. Они не походили на слезы скорби и прощальной тоски.
Закончив петь, он стремительно встал и, не попрощавшись, направился к выходу. Луиза его остановила. Она преградила ему путь у порога и сказала, что никуда не пустит.
В эту ночь Орлов остался у Луизы. Остался у нее и в другую ночь. А через неделю перенес свой чемодан и постель в маленькую комнатенку Луизы с крохотным оконцем, выходящим на Енисей.
Луизу никто не осудил. Наоборот, друзья-ссыльные стали относиться к ней с еще большей сердечной теплотой. Они понимали, что только Луиза могла удержать Орлова от безрассудства.
Орлов стал меньше пить. Тяжелая рана до половины надрубленного дуба постепенно затягивалась живительным панцирем-наростом. К увядающим листьям кроны снова начала просачиваться животворная земная сила.
Шли годы. Дремучий, безмолвный старик-Енисей катил и катил свои воды в Великий Ледовитый океан. Было, когда, стоя на обрыве, Луиза смотрела в его холодные неторопливые воды и думала: «Когда… когда все это кончится? Неужели я проклята самим Богом на всю жизнь?» Енисей никак не откликался. На своих берегах он видел и не такие беды и страдания.
Эти невеселые думы приходили к Луизе тогда, когда Орлов срывался и начинал пить. А когда пил, то забывал все: работу, друзей, Луизу… Были дни, когда не на что было купить даже хлеба. Луиза шла к друзьям-ссыльным, занимала. Орлов выпрашивал эти деньги и тут же пропивал. Она снова шла занимать. Потом научилась вязать кофточки. После работы на верфи часто до полночи просиживала с вязальными спицами и, время от времени прислушиваясь к ровному дыханию Орлова, молила только об одном: «Господи! Хотя бы он остепенился. Ведь так можно погибнуть».
Наступил 1954 год. Орлова вызвали в комендатуру и сообщили, что он полностью реабилитирован и может в любое время выехать в Москву или в другой город Советского Союза. Тут же вручили новый паспорт и деньги на дорогу. От счастья Орлов казался поглупевшим.
Луиза и радовалась, и плакала. Как-никак прожили вместе пять лет. Да каких еще пять лет — в неволе! Снова разлука, снова одиночество…
Пожалуй, за все пять лет не было такого веселого пиршества у политических ссыльных в Енисейске. Реабилитация Орлова всеми была воспринята как доброе знамение и для остальных ссыльных.
Проводили Орлова на следующий день утром, на пароходе. Луиза, не стыдясь слез и не замечая никого вокруг, махала рукой и кричала:
— Будь счастлив… Мы еще встретимся! Ты слышишь меня?
Орлов, понимая ее печаль и радость, тоже махал рукой ей в ответ и что-то говорил. Но ни Луиза, ни друзья не слышали его слов.
Боль разлуки смешалась с ожиданием. Все ссыльные ждали вызова в комендатуру. Но в комендатуру никого больше не приглашали. Ожидание стало тягостным. Так прошло полгода, прошел и год…
Орлов не писал никому. Канул как в воду. Это озадачило друзей. Луиза не находила себе места. «Неужели что-то случилось? Неужели?..» Тысяча самых тревожных «неужели» проносилась в ее голове.
В июне 1955 года вызвали в комендатуру Туборского, Ивановича, Веригина и Валдайского. Луизу не вызвали. Но вместе с друзьями она тоже пошла в комендатуру и долго ждала на улице, пока они не вышли.
Все четверо были амнистированы. Всем разрешалось проживать в любом городе страны, даже в Москве. Все четверо в этот же день получили паспорта.
Проводы друзей для Луизы были невеселыми. Она оставалась одна. Друзья считали ее задержку случайной нелепостью, временным недоразумением. Им было как-то неловко перед Луизой. Они стояли на палубе парохода и, стараясь через силу улыбаться, подбадривали ее:
