Иван Лазутин - Черные лебеди
И вот теперь Валдайский вернулся в Москву. Как и Веригин, как и другие товарищи по ссылке, он хлопотал о реабилитации. Как и раньше, до ареста, жил вольным художником, зарабатывая на случайных публикациях стихов и на внутренних рецензиях в издательствах. Те, кто знали его раньше, до тридцать седьмого года, помнили Валдайского добром, а поэтому помогали, чем могли: кто рекомендательным звонком в редакцию, кто поручение отрецензировать рукопись стихов… Худо ли, бедно ли, но Валдайский перебивался. Даже начал поэму, о которой не раз говорил Веригину. Но читать пока временил: «Подожди, Саша, выпишусь до конца — тогда выложу все сразу. Я ведь сейчас ношу в душе прямо-таки атомный заряд, так и распирает всего».
…Веригин вошел во двор, завешенный невысохшим еще бельем. Пригибаясь, чтобы в темноте не задеть веревок, он пробрался к освещенному окну и постучал. Чья-то рука отвела тюлевую занавеску и в окне показалась крупная взлохмаченная голова. Лица Валдайского Веригин не разглядел, но голова застыла так настороженно, что Веригин подумал: «Пуганая ворона и куста боится…»
Наконец Валдайский узнал Веригина и распахнул расшатанные створки окна, заставленного горшочками с геранью и рогатым столетником:
— Вот легок на помине! А мы только что о тебе вспоминали.
Не закрывая окна, Валдайский кинулся к двери.
Проходили длинными темными сенями. Веригин шел осторожно, как слепой, одной рукой ощупывая бревенчатую стенку, другой придерживаясь за локоть Валдайского.
— Что же, нет света?
— Хозяйка такая выжига! Считает каждую копейку.
— Дома?
— К счастью, сегодня у нее ночная смена.
— А Софья Николаевна? — Веригину не хотелось, чтобы она была дома. Откровенного, сердечного разговора с другом при ней никогда не получалось.
— Отправил на юг, к сестре. Совсем расклеилась.
— Юг — дело стоящее. Пусть подлечится.
Валдайский открыл дверь, обитую растрепанным войлоком.
Веригин почти каждую неделю бывал здесь и всякий раз уезжал отсюда с тяжелым чувством. К душе точно прилипала какая-то паутина. И все из-за комнаты, в которой поселились Валдайские. Душная, тесная, с засаленными, потерявшими свой изначальный цвет обоями, она давила низким прокопченным потолком, душила запахом полусгнивших половиц, невыстиранного белья. Однажды Веригин поймал себя на мысли, что в прокуренных лагерных бараках запах был хоть и казенным, пропитанным рабочим потом и дустом, но то был запах трудовой, артельный. В нем было ото всего понемногу: и от общих жестких вагонов, и от больших городских вокзалов, и от солдатских казарм. А в этой комнате с чахлой геранью на подоконнике и с застиранной тюлевой занавеской на подслеповатом окне пахло нищим мещанством. И это угнетало Веригина, вызывало чувство безысходности.
За столом, покрытым потрескавшейся клеенкой, сидела немолодая женщина. Уронив голову на руки, она сидела неподвижно. Можно подумать, что уснула. В черных волосах серебрилась густая поземка седины.
Почувствовав на себе взгляд Веригина, женщина медленно подняла голову, но даже не взглянув на него, поднесла к лицу платок, прижала его к глазам, залитым слезами, и опять замерла.
— Неужели не узнал? — Валдайский смотрел то на Веригина, то на плачущую.
Женщина положила на стол руки, подняла на Веригина воспаленные глаза и скорбно, через силу, улыбнулась.
Веригин оторопел:
— Луиза!.. Боже мой, Луиза!.. Какими судьбами? Когда ты приехала? Наконец-то!
— Уже больше месяца, как вернулась, — ответил за Луизу Валдайский, видя, что та все еще с трудом борется с подступающими к горлу рыданиями.
— А где Орлов? Почему ты не с ним?
Валдайский сделал досадливый жест:
— Обожди, Саша… Об Орлове не спрашивай. Я все тебе расскажу сам.
— Луиза!.. — уже в который раз радостно произнес Веригин. — Если б ты знала, как мы тебя ждали!
Да, это была Луиза…
Весной тридцать седьмого года ее муж, крупный инженер, возвратился на Родину после трехлетнего пребывания в Америке и лично от Сталина получил задание участвовать в проектировании завода государственного значения.
Летом в Москве и крупнейших городах начались массовые аресты. Ходили слухи о каких-то организациях врагов народа. Почти не было дня, чтобы утром в крупном ведомстве или государственном учреждении кого-нибудь недосчитывались. Бывали дни, когда какой-нибудь главк или даже целый наркомат начинал работу без доброй половины начальников.
С мужем и четырехлетним сыном Луиза жила тогда в доме наркомата обороны, на углу Грузинской улицы и Тишинской площади. Летом тридцать седьмого года были аресты и в этом доме. Жильцов лихорадило. Ниже Луизы, на втором этаже, жила ее подруга, жена военного. Звали ее Машей. Они познакомились четыре года назад, когда ходили в женскую консультацию. А потом случилось так, что в родильном доме лежали в одной палате. У Луизы родился мальчик, а у Маши — девочка. Вместе выводили детей на прогулку, шили у одной портнихи, а если случалось, что одной попадалось что-нибудь дефицитное для своего ребенка, то она не забывала свою подругу.
И вот однажды ночью, это было в конце августа, Маша, растрепанная, в длинном ночном халате и домашних тапочках на босу ногу, позвонила в квартиру Луизы. Дверь ей открыл Константин Петрович, муж Луизы. Прежде чем добиться от нее хоть слова, Луиза долго успокаивала подругу, дала ей валерианки, холодной воды, обнимала, уговаривала…
— Колю… арестовали… — еле выдавила из себя Маша и тут же слова ее утонули в горьких слезах.
Всю ночь Луиза просидела в квартире подруги, стараясь утешить ее. Заверяла, что Николая Дмитриевича долго не продержат, что во всем скоро разберутся и его непременно выпустят. Когда уже под утро она поднялась к себе, Константин Петрович не спал. В ночной пижаме он ходил по темной столовой и курил. Обессиленная, Луиза молча прошла в спальню и легла. Через полуоткрытую дверь она долго наблюдала, как плавал в ночной темноте огонек папиросы. Потом Константин Петрович пришел в спальню.
Луиза тихо спросила:
— За что они его? Ведь это кристальнейший человек. Один вид Николая Дмитриевича говорит, что он честен и чист, как ребенок.
— Ни за что не арестуют, — сухо ответил Константин Петрович и, накрывшись одеялом, отвернулся к стене.
А через два месяца, в конце октября, подняли средь ночи с постели и Константина Петровича. Двое военных и представитель из домоуправления предъявили ему постановление на арест. Оно было подписано Берия.
Луиза отчетливо помнила лицо мужа. Он встал, молча надел свой новый черный костюм, в котором несколько дней назад был на приеме в Кремле, не спеша повязал галстук. Военные и домоуправ сидели в гостиной, терпеливо ждали.
Константин Петрович вышел из спальни и, встретившись взглядом с оторопевшей и испуганной женой, которая, как в лихорадке, не попадала зуб на зуб, приглушенно сказал:
— Теперь и я решительно ничего не понимаю…
Из рук Луизы выпал графин, из которого она хотела налить в стакан воды. Графин разбился вдребезги. На паркетном полу образовалась лужа, вода потекла под ковер. Никто не кинулся подбирать осколки стекла, никто не стал собирать с пола тряпкой воду…
Звон разбитого стекла разбудил сына. Кулачонками протирая спросонья глаза, он выбежал в гостиную и никак не мог понять, почему ночью в их квартире чужие, почему папа собирается куда-то уходить. Сердце ребенка почуяло недоброе. И когда Алеша понял, что Константина Петровича куда-то уводят чужие люди, горько заплакал. Защищая отца, он так вцепился в полы его пиджака, что молчаливым хмурым военным пришлось оттащить его силой. Если б не Луиза, он кинулся бы вслед за Константином Петровичем, которого уводили в темную дождливую ночь.
Луиза босиком выбежала на балкон. Она видела, как Константин Петрович остановился в воротах арки, как он молча помахал ей рукой. Сколько раз она жалела потом, находясь в камере Бутырской тюрьмы, что не бросилась в ту ночь с шестого этажа. Двух секунд было бы достаточно, чтобы оборвать все муки, на которые обрекла Луизу жизнь. Но она этого не сделала. Она помахала мужу рукой и крикнула ему вслед:
— Крепись, родной… Ты ни в чем не виноват!
Когда военные, домоуправ и Константин Петрович скрылись за воротами, Луиза обессиленно опустилась на холодный мокрый бетон балкона, залепленный желтыми листьями тополей. Над ней в одной коротенькой рубашонке жалобно плакал сын:
— Мама… Пойдем, мамочка…
Моросил мелкий дождь. Луиза поднялась, взяла на руки Алешу и прошла с ним в квартиру.
…Константина Петровича посадили в Бутырскую тюрьму. Через месяц Луизе разрешили свидание с ним. Но что это было за свидание! Сорок человек по одну сторону мелкой решетки, сорок человек по другую. Говорили сразу все восемьдесят. Говорили, стараясь перекричать друг друга. Собирая силы, чтоб не потерять сознание и не упасть, Луиза жадно впивалась глазами в побледневшее и постаревшее лицо мужа. По губам его она старалась понять, о чем он говорит. А он говорил о том, чтобы она берегла сына, чтобы берегла свое здоровье, уверял ее, что во всем разберутся. Несколько раз по движениям губ Константина Петровича Луиза поняла, что он упоминает Сталина. О Сталине слышалось со всех сторон. Все просили писать самому Сталину. Все уповали на Сталина, все были уверены, что Сталин во всем разберется…
