Скорби Сатаны - Мария Корелли
Она не обратила никакого внимания на мои слова: ее глаза были устремлены на Лусио. Медленно отступая, она будто на ощупь находила путь к винтовой лестнице. Наконец она повернулась и начала подниматься. Однако на полпути Сибил снова остановилась, оглянулась и, улыбаясь, с диким восторгом на лице послала Лусио воздушный поцелуй. Затем она сделала еще несколько шагов наверх – и вот из виду исчезла последняя складка ее платья.
Мы – я и мой друг – остались вдвоем. В молчании мы стояли лицом друг к другу, и мне казалось, что в его мрачном взоре я читаю бесконечное сострадание!
Но тут что-то словно сдавило мне горло и остановило дыхание. Темное прекрасное лицо князя показалось мне озаренным мрачным пламенем. Даже лунный свет отливал кроваво-красным! В моих ушах стоял шум и грохот в сочетании с музыкой, будто на немом органе в конце галереи заиграл невидимый кто-то. Пытаясь справиться с этим наваждением, я невольно простер руки…
– Лусио!.. – вскричал я. – Лусио… друг мой! Кажется… я… умираю! Мое сердце разбито!
Тьма окутала меня, и я упал без чувств.
XXXII
О, блаженство потери сознания! Оно заставляет желать, чтобы смерть действительно наступила! Абсолютное забвение и гибель – да, это было бы большей милостью для заблудшей души человека, чем страшный Божий дар бессмертия, ослепительный отпечаток того Божественного образа, по которому мы созданы и который мы никогда не сможем стереть из нашей природы. Я, полностью осознавший неизменную истину вечной жизни – вечного возрождения души в каждом отдельном человеческом существе, – смотрю на бесконечное будущее, в котором вынужден участвовать, скорее с ужасом, чем с благодарностью. Ибо я зря растратил свою жизнь и упустил бесценные возможности, и хотя покаяние может их вернуть, труд этого возвращения долог и горек. Всегда легче потерять, чем завоевать. Если бы я мог умереть той абсолютной смертью, на которую надеются позитивисты, – в ту самую минуту, когда познал всю меру отчаяния, – как это было бы хорошо!
Но временный обморок оказался краток, и когда я пришел в себя, то увидел, что нахожусь в апартаментах Лусио, в одной из самых больших и роскошно обставленных комнат для гостей в Уиллоусмире. Окна были распахнуты, а пол залит лунным светом. Без особой охоты возвращаясь к жизни и сознанию, я услышал звук какой-то мелодии и, устало открыв глаза, увидел Лусио, сидевшего в лунном свете с мандолиной в руках. Он тихо наигрывал нежные импровизированные мелодии. Это зрелище поразило меня: я был подавлен тяжестью обрушившегося на меня несчастья, а он оказался способен развлекаться в такую минуту! Все мы полагаем, что, когда мы расстроены, никто другой не смеет веселиться. Похоже, мы ожидаем, что сама природа будет скорбеть, если нас поразит беда, – вот до какой нелепости доходит наше самолюбие. Я приподнялся в кресле, и тогда Лусио, продолжая тихо перебирать струны, сказал:
– Не двигайтесь, Джеффри! Через несколько минут вы придете в себя. Только не волнуйтесь.
– Не волнуйтесь! – с горечью повторил я. – Почему бы вам не сказать: не убивайте себя!
– Потому что я не вижу необходимости давать вам сейчас такой совет, – ответил он холодно. – И если бы возникла такая необходимость, то сомневаюсь, что дал бы его, потому что убить себя лучше, чем волноваться о себе. Однако мнения могут быть разными. Мне бы хотелось, чтобы вы отнеслись к случившемуся легко.
– Легко! Отнестись легко к своему бесчестью и позору? – воскликнул я, едва не вскочив. – Вы требуете слишком многого!
– Мой добрый друг, я прошу не больше, чем свет ожидает в наше время от множества мужей. Примите во внимание, что ваша супруга потеряла всякое благоразумие и способность трезвого суждения, поддавшись экзальтированной истерической страсти. Страсть эту вызвала не моя личность, а исключительно моя внешность. В действительности она совсем не знает меня, а только видит меня таким, каким я кажусь. Любовь к внешне красивым людям – распространенное заблуждение представительниц прекрасного пола. Со временем оно проходит, как и другие женские недуги. Настоящего бесчестья или позора все случившееся не принесет ни ей, ни вам: никто ничего не видел и не слышал, ничего не было сказано публично. И поскольку дело обстоит именно так, я не понимаю, зачем вы делаете из этого историю. Главное в жизни общества, его великая цель – скрыть от взора пошлой толпы все необузданные страсти и домашние разногласия. За закрытыми дверями вы можете быть сколь угодно дурным: вас видит только Бог, а это не имеет никакого значения! – Глаза его блеснули насмешкой, и он пропел, аккомпанируя себе на мандолине:
Когда красотка хороша не для меня,
Какое дело мне, как хороша она![33]
– В этих словах заключена истина, Джеффри, – продолжал он. – Вам, в вашем нынешнем трагическом настроении, они покажутся легкомысленными, но это единственный способ обращаться с женщинами, в браке или вне брака. Перед миром и обществом ваша жена, как и жена Цезаря, вне подозрений. Только мы с вами (оставим Бога в покое) были свидетелями приступа истерии…
– Вы называете это истерией? Но она любит вас! – воскликнул я. – И всегда вас любила. Она призналась в этом! А вы признались, что вам это всегда было известно!
– Мне всегда было известно, что она страдала истерией? Вы это имеете в виду? Тогда да, – ответил он. – Большинство женщин не имеют ни настоящих чувств, ни серьезных эмоций, кроме одной – тщеславия. Они не ведают, что такое великая любовь, их главное стремление – завоевать. А потерпев неудачу, они доходят до неистовой истерики, которая подчас становится хронической болезнью. Леди Сибил страдает именно ею. А теперь послушайте меня. Я тотчас же еду в Париж – или в Москву, или в Берлин. После того что случилось, я, разумеется, не могу здесь оставаться. И даю вам слово, что не буду больше вторгаться в ваш домашний круг. Через несколько дней вы совладаете с собой и научитесь мудрому искусству преодолевать возникающие в браке разногласия с должным спокойствием…
– Это невозможно! Я не расстанусь с вами! – пылко возразил
