Алан Маршалл - В сердце моем
Как-то вечером мы - несколько жильцов - собрались на балконе, разговор зашел о запрете, наложенном мистером Шринком и вызывавшем у нас дружное неодобрение. Вдруг высокий худой жилец, охваченный внезапным порывом, вскочил на перила балкона и, по-лягушачьи растопырив руки и ноги, перепрыгнул расстояние, отделявшее балкон от дерева. Пальма вздрогнула, когда он обхватил ее руками. Она с такой силой уткнулась листьями ему в лицо, что он закрыл глаза и запрокинул голову с видом человека, проглотившего горькое лекарство.
Затем дерево начало медленно клониться набок; на землю посыпалось великое множество пожелтевших окурков и обожженных спичек, скопившихся в углублениях между листьями, - и все окутало облако пыли.
Дерево, клонившееся в плавном, исполненном достоинства поклоне, вдруг резко накренилось и с громким треском, словно сраженное насмерть, рухнуло на землю.
Мы перегнулись через перила и увидели высокого жильца, который пал ниц в позе молящегося мусульманина - все еще сжимая ствол коленями. Кинувшись вниз, мы достигли парадной двери одновременно с мистером Шринком. Высокий жилец тем временем успел подняться и сейчас шел по веранде на полусогнутых ногах, сгорбившись и с выражением величайшего уныния на лице. Он молча прошел мимо нас и направился в ванную. Казалось, что он нас и не заметил, занятый какими-то своими мыслями.
Все мы уставились на мистера Шринка, ожидая вспышки ярости, потоков брани, - но он смотрел из открытой двери на рухнувшую пальму совершенно равнодушно, словно ее гибель ничуть не трогала его, словно она не играла никакой роли в его былых мечтах о богатстве и комфорте. Он посмотрел на пальму, пожал плечами и отвернулся.
Уже некоторое время мы замечали в мистере Шринке перемену. Он утратил свой оптимизм, свою веру в будущее. По-видимому, он оставил надежду выиграть в лотерею или разбогатеть, выгодно распродав купленные по дешевке подержанные вещи.
В последующие недели его озабоченность непрерывно росла. Он переходил без всякой видимой причины от глубокого отчаяния к вымученной веселости.
Подавая завтрак, он иногда задерживался у стола и рассказывал какой-нибудь забавный случай, причем сам первый заливался смехом, являвшимся, скорей, средством самозащиты, нежели выражением удовольствия. Когда он направлялся к двери, ведущей в кухню, у него делался понурый вид; представ перед женой, он уже не мог выдавить из себя ни одного слова, которое подбодрило бы ее, сблизило бы их.
Она же почти совсем не раскрывала рта, занятая одной мыслью - как найти выход из создавшегося положения, снова и снова перебирая варианты решений, уже не раз отброшенные за истекшие месяцы ввиду их бесполезности: повысить плату за комнаты, добиться уменьшения арендной платы, сократить расходы на питание, продать пансион, сдать кому-нибудь дом.
Ничто уже не могло помочь. Долгов было слишком много, кредиторы нажимали, Шринкам грозило банкротство.
Миссис Шринк все это, очевидно, представлялось чем-то невероятным кошмаром, который вот-вот рассеется, и тогда они с мужем вздохнут свободно и смогут продолжать свое дело. Потерять все имущество, всю мебель, остаться с пустыми руками - такая катастрофа могла постигнуть других, но никак не ее. Ведь она честно прожила свою жизнь, пользуясь уважением и доверием соседей, торговцев...
Чтобы она, порядочная, получившая хорошее воспитание женщина, оказалась в таком положении! К отчаянию и страху остаться без крова присоединялось мучительное чувство ожидания надвигающегося банкротства - этого величайшего позора. Потому что рассматривать его иначе, как позор, она не могла.
Она не разговаривала с жильцами о своих тревогах, хотя мне кое о чем намекнула и подготовила меня к мысли, что ее имущество может быть по настоянию кредиторов конфисковано.
- Я вся в долгах, - как-то сказала она мне.
Однажды вечером, вернувшись с работы, я нашел свою комнату пустой - всю мебель вывезли. На дорожках, посыпанных гравием, можно было еще разглядеть следы колес грузовиков, присланных кредиторами. Шринки исчезли.
Я стоял в пустой комнате и разглядывал свои вещи, сваленные в кучу у стены, - одежду, книги, бумаги бритвенный прибор, несколько старинных вещиц, которые я коллекционировал. Мне показалось кощунством, что они валяются на пыльном линолеуме, на том самом месте, где всего, лишь несколько часов назад стоял комод.
Все эти предметы были для меня неотделимы от места, где я их хранил, вываленные напоказ, они казались сиротливыми и беззащитными.
Мне хотелось поскорей упрятать их в ящики стола, укрыть, запереть в гардероб, убрать подальше с глаз, до тех пор, пока не почувствую, что они очистились от грязных прикосновений и что я снова могу пользоваться ими.
Комната стала мне гадка. В ней негде было ни присесть, ни прилечь. На стенах видны были пыльные силуэты разных предметов меблировки.
Я пошел узнать, что сталось с другими жильцами. Они собрались в гостиной и со злостью говорили о Шринках, бросивших их на произвол судьбы; винили Шринков в том, что вся мебель вывезена, а одежда жильцов в беспорядке свалена на полу. Я возразил, что доля Шринков куда тяжелее нашей и что, наверно, они ушли из опустевшего дома потому, что им было стыдно встретиться с нами.
Жильцы наши были славные ребята, и уже вскоре они стали говорить о Шринках с сочувствием. Мы как раз вспоминали о достоинствах миссис Шринк, когда в комнату вошел домовладелец.
Он производил впечатление богатого человека. Обладая самоуверенностью, которую придает людям богатство, он как бы держал нас на расстоянии, хотя и считал, что мы нужны для осуществления его целей. Это был коренастый мужчина, с румяным лицом и голубыми глазами, ясно говорившими, что никаких возражений с нашей стороны он не потерпит. На нем был дорогой, хорошо сшитый серый костюм, в петлице алела гвоздика. Приглаживая пальцем седые усы, он обвел взглядом комнату. Затем обратился к нам:
- Вы, конечно, понимаете, что я не виноват в том, что произошло. Супружеская чета, содержавшая пансион, не обладала необходимыми деловыми качествами. - Тут он поднял руку, подчеркивая важность того, что намеревался нам сообщить. - Так вот - я вовсе не хочу, чтобы вы отсюда выехали. Я хочу передать новым владельцам пансион на ходу. Пойдите мне навстречу, и я в долгу не останусь. Я нанял повариху на две недели - срок, нужный мне, чтобы подыскать покупателя, - и все это время вы будете столоваться за мой счет, я не возьму с вас ни пенни. Женщина, которую я нанял, придет сегодня же, так что завтра у вас уже будет еда. Как вы поступите после передачи пансиона в новые руки - ваше дело, но дайте мне две недели сроку.
- А спать нам на полу? - спросил я его. Он задумался.
- Да - пока. Ведь за еду вам платить не придется. Одеяла вы получите сегодня вечером. Мебель и кровати я постараюсь купить как можно скорее. Завтра же начну ходить по аукционам. Как только обзаведусь мебелью, начну искать покупателя - на это потребуется несколько дней, не больше. Так что выручите меня, оставайтесь пока здесь.
Мы все молчали. Когда он ушел за одеялами, стали обсуждать, как нам быть. Я решил остаться. У меня не было денег на такси, чтобы перевезти вещи, да я и не знал, куда переехать. Питаться две недели бесплатно - значило для меня очень много. Трое жильцов тем не менее решили завтра же оставить пансион.
Один из них заметил:
- Уж очень высока арендная плата. Домовладелец разорит любого, кто возьмется содержать пансион, и мы опять окажемся на бобах.
- Повариха явилась в тот же вечер, но я ее увидел лишь на следующее утро. Это была низенькая, толстая, болтливая женщина с прыщавым, одутловатым от пьянства лицом. На ней было тесное платье в цветочек и грязные войлочные туфли, с отделкой из синих перышек. Как заметил один из жильцов, они придавали ей сходство с курицей-бентамкой.
Я проснулся рано - спать на полу было твердо, а одеяла оказались совсем тонкие, - и пошел в кухню, где она жарила сосиски.
- Здорово, милый, - сказала она. - Как жизнь?
- Хорошо, - ответил я. - А вы как поживаете?
- Неплохо. Сколько вас тут?
- Девять, кажется.
- Значит, восемнадцать сосисок, - подсчитала она и добавила: - И девицы тоже есть?
- Нет.
- Ну и отлично, как только в пансионе бабы заведутся, сразу же начинаются ссоры.
- Девушек вы, очевидно, недолюбливаете.
- Знаю я их, вот что, - сказала она и, подняв голову, в упор посмотрела на меня; по ее лицу видно было, что она непоколебимо уверена в собственной правоте.
- У вас есть дочери? - спросил я.
- Одна дочь... с позволения сказать.
- Что ж, девушки проходят через разные этапы, - пробормотал я, пытаясь понять, что она имеет в виду.
- Правильно! Этапы - это точно. Сейчас вот она проходит этап свободной любви.
- Ну да! - воскликнул я. - Подумать только!
- Что подумать только? - переспросила она, застыв со сковородкой в руке и вперив в меня подозрительный взгляд.
