Алан Маршалл - В сердце моем

Маршалл Алан

В сердце моем

Алан Маршалл

В сердце моем

Нет, жизнь - увы! - иною мнилась мне,

Я знал, что в ней есть ненависть, и боль

И нищета. Я встречи ждал со злом,

В ее суровую вступив юдоль.

Я видел в сердце собственном моем,

Как в зеркале, сердца других...

Шелли (Из посмертных фрагментов.

Перевод И. Гуровой)

Тому, кто держал светильник

ГЛАВА 1

Мистер Гарольд Шринк - муж хозяйки пансиона - сказал мне, что в костылях есть свое преимущество: по крайней мере, я могу быть уверен, что никогда не женюсь.

Мы стояли в кухне пансиона его жены на Импириэл-стрнт в Брансвике, и мистер Шринк высказал это соображение после того, как минуту-другую поразмыслил над сущностью замечания, которое сделала ему жена, выходя из кухни.

А сказала она, и притом довольно резким тоном, следующее:

- Ты не можешь себе позволить тратить время на болтовню.

Это замечание содержало намек на нечто гораздо более существенное и важное, чем склонность мистера Шринка поболтать. Оно должно было напомнить ему, что своих денег у него нет, что находить жильцов для пансиона становится все трудней и что домовладелец грозится повысить плату. Мистер Шринк понимал, что если он хочет сохранить чувство собственного достоинства, вина за все это должна быть незамедлительно снята с его слабых плеч и переложена на плечи жены.

Слова мистера Шринка о женитьбе, которые, по его мнению, должны были исчерпывающе объяснить причину всех постигших его неудач, весьма меня расстроили, так как я поджидал с минуты на минуту одного своего приятеля мы собирались пойти в кафе и поухаживать за девицами.

Высказанная мистером Шринком уверенность, что супружеские узы не для меня, наводила на мысль, что подобные вылазки в кафе излишни, и мое оживление потухло, уступив место дурным предчувствиям.

Порой у меня возникали сомнения в правильности выводов, которые я делал, основываясь на собственном опыте. Но сомнения эти быстро рассеивались - поскольку порождались они обычно бестактными замечаниями людей, чьи взгляды мало чем отличались от взглядов мистера Шринка. Правда, на какое-то время подобные уколы самолюбия лишали меня уверенности в себе, но, зная, что этого не избежать ни одному человеку в мире, я учился не обращать на них внимания.

Я жил уже два месяца в пансионе на Импириэл-стрит. Двухэтажный кирпичный дом надменно возвышался посередине земельного участка, размерами своими явно не соответствовавшего представлению о былом величии, когда дом этот был резиденцией знатного джентльмена.

Во времена, когда был построен этот дом, Импириэл-стрит была широким проспектом, по которому местная знать разъезжала в колясках, запряженных породистыми рысаками, и участок, где стоял дом, простирался ярдов на сто до самой Сидней-роуд. Тут Импириэл-стрит примыкала к шумному, оживленному шоссе, маня прохожих тишиной и спокойствием, свойственными тем городским кварталам, где трудности борьбы за существование остались позади и где царит уверенность в завтрашнем дне. Дома, украшавшие улицу, были отделены друг от друга садами и лужайками, а сама она упиралась в луг, где паслись стада и росли полевые цветы и где шум и грохот Сидней-роуд слышался, как приглушенный рокот.

Но Брансвику нужна была железная дорога, и уже много лет назад вереницы рабочих, вооруженных мотыгами и лопатами, перекопали улицу - сразу за, двухэтажным кирпичным домом. Была сооружена ограда, отгородившая железнодорожную линию, и улица, которая стала совсем коротенькой, уткнулась в тупик. Какое-то время сквозь ограду еще видно было место соприкосновения усеченной Импириэл-стрит с Сидней-роуд. Но затем поперек улицы построили вокзал, и барьер опустился; она оказалась наглухо прегражденной.

Теперь Импириэл-стрит упиралась в забор и угрюмое кирпичное здание. Между вокзалом и забором тянулась полоска земли, покрытая, словно циновкой, увядшей, слежавшейся прошлогодней травой с торчащими кое-где сте-" бельками; каждую весну зеленые травинки пробивались сквозь этот плотный покров и гордо вытягивались рядом с высохшими, качающимися стеблями, которые дали им некогда жизнь.

На траве валялись пустые пачки из-под сигарет, с которых дождь смыл всю краску, раскисшие окурки, обрывки бумаги, шоколадные обертки, скомканные серебряные бумажки, в складках которых скопилась пыль, превратившаяся после того, как ее обильно смочил дождь, в серые комочки грязи.

Теперь Импириэл-стрит была неподходящим местом для резиденций джентльменов. Они покинули ее, предпочтя улицы, где сырыми утрами дым от заводских труб не стлался по земле, где сушившееся на веревках белье никогда не заносило сажей.

Но благодаря близости вокзала, земля возросла в цене, причем цена определялась уже не тем, что когда-то этот район был местом расселения людей состоятельных, а нынешними потребностями бедняков. Владельцы земли понастроили вдоль улицы деревянные домишки с верандами по фасаду и с крышами из оцинкованного железа, которые побурели от времени и покрылись ржавыми пятнами.

В каждом домишке было по три комнатки, все смежные, и квартирная плата была невысока.

Селилась здесь преимущественно беднота, и вскоре Импириэл-стрит стала улицей детей. В летние вечера их прыгающие и скачущие силуэты заполняли мостовую, они смеялись, кричали, гонялись друг за другом, а женщины наблюдали за ними со своих верандочек.

Дома не были ничем отделены друг от друга, если не считать мощенных булыжником дорожек, которые вели на заваленные мусором задние дворы.

Земля по обе стороны булыжной дорожки была влажная, выбоины на мостовой постоянно наполнены водой. Никто не заботился о порядке, и тем не менее все тут излучало жизненную силу, было пронизано радостью бытия.

Стоявший одиноко в конце улицы красный кирпичный дом, где я снимал комнату, был единственным звеном, связывавшим Имггариэл-стрит с ее прошлым. Он постепенно лишился своего обширного сада; на месте деревьев и кустарника один за другим вырастали маленькие домики, а сам сад съеживался все больше и больше, пока наконец высокий частокол не оградил его от дальнейших посягательств. Он остался при одной пальме да нескольких запыленных кустиках, сохранившихся от лучших времен.

Теперь здесь помещался захудалый пансион, где комнаты сдавались каждому, кто мог платить за них, и пальма, некогда свидетельствовавшая о высоком общественном положении владельца дома, казалась сейчас явно неуместной и производила жалкое впечатление. Жесткая, шелестящая крона чуть не касалась нарядной чугунной балюстрады верхнего балкона, и жильцы, выходя на него подышать свежим воздухом, могли заглянуть в ее занесенную пылью сердцевину.

Это были по преимуществу "люди в белых воротничках" - коммивояжеры, клерки, служащие, которые предпочитали жить в больших пансионах потому, что здесь им было свободней и удобней; это было проще, чем содержать собственные квартиры или ютиться по меблированным комнатам.

В пансионе жило пятнадцать человек - все мужчины, все холостые; они торопливо проглатывали свой обед, если спешили на свидание, когда же такового не предвиделось, ели медленно, погрузившись в раздумье.

Я редко оставался в пансионе после обеда, хотя у меня и не было девушки, встречи с которой я ожидал бы с радостным нетерпением. Но такая девушка была мне очень нужна, и я ходил по вечерам гулять, чтобы настроить себя на соответствующий лад.

Я старался избавиться от чувства обособленности, от ощущения своей немощи. Я сознавал, что общество ставило меня на более низкую ступень, чем остальных, и делал все, чтобы побороть в себе готовность примириться с этим жалким положением.

Я должен был доказать, - доказать не другим, а самому себе, - что девушки могут благосклонно принимать мои ухаживания. С проблемой такого рода сталкиваются все мужчины, но для калеки она особенно трудна и мучительна.

Я понял, что уверенность в себе, основанная на одобрении посторонних до которого так падки многие сомневающиеся в себе люди, - не может стать надежным источником силы воли и решимости; напротив, она делает человека болезненно восприимчивым к любому замечанию по его адресу, к каждому возражению, к малейшему отпору, ко всякой неудаче.

Черпая у других необходимые им душевные силы, люди лишь создают почву для новых разочарований. Только внутренняя уверенность никогда не изменит человеку в нужный момент; она не способствует развитию качеств, которые могут ее же удушить.

Я мечтал стать писателем. Для этого я должен был сам участвовать в игре, а не оставаться зрителем. Нормальные отношения между мужчиной и женщиной, взаимное понимание и уверенность друг в друге необходимы, если хочешь по-настоящему понять человеческую натуру. Они необходимы также для разностороннего развития характера.

Жизнь в пансионе на Импириэл-стрит, где я наконец нашел пристанище, позволила мне шире общаться с людьми. Я хотел подружиться с мужчинами, которые могли бы научить меня обхождению с девушками. В многочисленных пансионах, через которые я прошел, хозяйки обязательно хотели постепенно подчинить своему влиянию каждого жильца; жилец должен был повиноваться установленным правилам и усвоить определенный кодекс поведения и склад мышления, приличествующий данному заведению, отчего у хозяек сознание своей власти, несомненно, увеличивалось.