Карен Бликсен - Современная датская новелла
Ноги сами понесли его наверх, в спальню. На кровати была вмятина, здесь она, наверное, сидела, утешая дочку. Он открыл платяной шкаф, провел руками по ее платьям и, закрыв глаза, зарылся головой в прохладную ткань. Он вдыхал ее аромат, и в этом аромате слышалось все: звук быстрых шагов по дому и ее: «Ну отложи же газету хоть на минуту», — и ее робкая улыбка, когда он хвалил приготовленный ею обед или когда она замечала, с каким вожделением он любуется ее телом. Он попытался мысленно представить себе ее облик, но в памяти всплывали только какие-то незначительные детали — морщинки на носу, когда она подтрунивала над ним, протестующий взмах руки.
Он лег на кровать и уткнулся лицом в ее подушку. И теперь ясно увидел ее — она решительно уносит девочку, а он по-прежнему беспомощно сидит на стуле. Он слышит ее спокойный голос, она прощается и уверяет, что перелома нет. И его поразило, что она действовала так, словно и не ждала от него никакой помощи.
Ее ночная сорочка холодила щеку, вызывая воспоминания о густой волне распущенных волос, в этот момент она превращалась в существо, чьи пухлые губки и ждущий взгляд в его представлении с трудом можно было связать с женщиной, которая постоянно что-то чистила, мыла и сердилась, если он воспринимал ее усилия как нечто само собой разумеющееся. Когда свет уличных фонарей, дробясь в шевелящихся кронах, ложился колеблющимися пятнами на ее лицо, черты ее ускользали от него, растворялись. Глаза оставались в темноте, а нижняя половина лица внезапно высвечивалась, и тогда были видны губы — черные и загадочные… По стене крадутся тени, но бабушка слышит малейший шорох. «Это свет с улицы», — говорит она и заботливо подтыкает со всех сторон одеяло… Вереница дней, проведенных с бабушкой, сливается в один ясный и солнечный: бабушка, напевая, сама протягивает руку к пирожному в витрине, дородная продавщица улыбается и говорит: «Оно еще теплое», и он, прежде чем вонзить зубы в глазурь, растягивает удовольствие, вдыхая сладкий запах… Морозную мглу разрывает вой сирен, бабушка, еле волоча ноги, истекая кровью, приближается к нему, пальто запачкано, тротуар усеян зубами… Он, как корабль, скользит по заснеженному пространству, и оно вздымает к небу свои белые поля, словно руки, а груди, выгибаясь, почти касаются его губ…
В горле пересохло. На ночной рубашке осталось мокрое пятно от слюны. Он чувствовал себя обманутым: в современных булочных так уже не пахнет. Захотелось понять хоть что-нибудь из того, что обещал ему мимолетный сон, но, когда он попытался его восстановить, последние смутные воспоминания улетучились окончательно.
— Больно уж легко ты ко всему относишься, — сказал он, вставая.
— Вовсе нет, — ответила она, повернувшись к нему спиной и пряча туфли в шкаф.
— Ты, похоже, вроде бы даже довольна.
Она обернулась, юбка, прошелестев, упала к ногам.
— У меня камень с души свалился. А у тебя разве нет?
— Ну, разумеется, — сказал он, почему-то совершенно — необъяснимо — не испытывая должной радости. Изнеможение? Бессилие? Он отказался от мысли выяснить причину.
— Сколько, ты сказала, она пробудет в больнице?
— Всего неделю. Легкое сотрясение мозга, и несколько зубов выбито.
Она улыбнулась — как бы про себя, отметил он, — и легла. Вздыхая и постанывая, она принялась обеими руками массировать себе лицо.
— Легко отделались, правда?
Свет заливает комнату, как будто ничего не случилось. Твой ребенок искалечен, а твоя жена ведет себя так, точно ты еще должен кого-то за это благодарить.
— То, что произошло, ужасно. Бессмысленно. Ну почему это случилось именно с ней?
— Можно, конечно, и так на это посмотреть, но я, во всяком случае, рада.
Мышцы затылка свело, ей никак не удавалось снять напряжение — а все из-за его дурацкого разговора по телефону, его бездействия. Он оскорблен, потому что я справилась без его помощи, подумала она, задремывая. Нехорошо так думать, упрекнула она себя, и от этого неожиданного, не ко времени, самокопания сон как рукой сняло. Вовсе он не оскорблен. Он выше этого. А может, ему безразлично… Нет… Да, пожалуй, безразлично, как была безразлична медсестра, протянувшая свои красные руки к Бирте. Я не отдам ее, они ей сделают больно… Но руки взяли Бирте, словно он была куском мяса… Нож вспарывает брюхо, болтаются подвешенные туши на скотобойне, во дворе, рыча и бросаясь на потроха, кружатся медсестры…
Почему она молчит? Лежит отвернувшись. Ему стало не по себе — а что, если она не спит и сейчас разразится гроза? Надо что-то сделать, думал он, не двигаясь с места. Но вскоре понял, что его пассивное выжидание оказалось правильным, потому что она дернулась и, всхлипывая, легла к нему лицом.
— Ты ведь сильный, правда? — Она обняла его.
Он тихонько перевернул ее на спину и лег на бок, тесно прижавшись. Вытащил заколку из волос.
— Правда ведь? — повторила она боязливо.
— Конечно.
Она вздохнула.
— Я бы ни за что не справилась без твоей поддержки.
Издевается она над ним, что ли? Он не осмеливался взглянуть ей в глаза.
— Ты был так спокоен, — сказала она, кладя целую горсть заколок на тумбочку.
Вот оно что! Хочет представить меня настоящим сильным мужчиной. Он почувствовал некоторое удовлетворение, разгадав ее маневр. Комната в ярком свете лампы показалась ему зловещей.
Она наконец расслабилась, сонно оглядела спальню, стены дышали зноем. В низу живота защекотало, ее тело ощутило присутствие мужчины. Она закрыла глаза и потерлась бедром о его бедро.
— Ну ладно, пора укладываться, скоро уже три, — сказал он и резко встал.
Она окончательно проснулась, голова работала до жути четко. Через четыре часа вставать, стиральная машина битком набита грязной одеждой, дочка же расшиблась, да, хорошая он мне опора, нечего сказать, я бы и одна справилась. Она ушла в ванную. Когда она вернулась, он уже лежал в пижаме под одеялом. Глаза его были закрыты. Она с шумом села на пуфик возле туалетного столика и стукнула баночками о стеклянную поверхность. В зеркале она увидела, что он открыл глаза.
— Ты скоро? — спросил он.
Она была возмущена и чувствовала себя несчастной. Он меня оттолкнул. Я устала не меньше его, но пусть не думает, будто меня можно так просто зажечь.
— Хорош мужчина, — сказала она в зеркало и тут же пожалела о своих словах.
Он зажмурился и чуть обиженно, по-детски, скривил губы. И как всегда, она похолодела от страха. Она его оскорбила! Но он заслужил это. Постыдился бы изображать такое отчаяние, какое он имеет право страдать? А, ерунда, делает из себя мученика, пыталась она убедить себя, но сказать это вслух не решилась. И тут заговорил он:
— Что ты во мне, собственно говоря, нашла?
Она ответила не сразу, и он в ожидании ответа немного успокоился. Хотя этот извечный вопрос он сейчас задал под влиянием глупого, незнакомого чувства страха, неуверенности он не испытывал, слишком часто он его задавал, и всегда слышал один и тот же, вполне обыденный, но утешительный ответ. И теперь, когда он вновь обрел почву под ногами, ему вдруг захотелось, чтобы она сказала что-нибудь новенькое, что-нибудь, что могло бы вызвать у него тревогу.
Она все еще молчала. Подошла к комоду, выдвинула верхний ящик, взяла пачку сигарет и со стуком задвинула ящик обратно. Она, никогда раньше не курившая, содрала с пачки обертку и вытащила сигарету. Потом внимательно огляделась, избегая смотреть на мужа. Прикусив нижнюю губу, снова выдвинула ящик, заглянула в него и задвинула, но не до конца.
— Дай мне зажигалку, — попросила она, и он не узнал ее голоса.
Он потянулся за зажигалкой, лежавшей на тумбочке. Стоя немного в стороне от кровати, она неловко наклонилась вперед и прикурила, спалив при этом чуть ли не треть сигареты. И присела на край кровати у него в ногах, опустив левую руку на колено.
— Видишь ли… — сказала она.
Почему я ничего не делаю? — вертелось у него в голове. Тем не менее он продолжал лежать молча.
Она быстро и уверенно загасила недокуренную сигарету сдержанно-резким движением и, вытянув руки на коленях, наклонилась вперед, устремив взгляд на пальцы ног.
— Ты — моя опора, — сказала она таким ровным голосом, что он не мог определить, говорит ли она серьезно, шутит или же находится в том оцепенении, какое обычно предвещает взрыв.
— Неужели? — Птичий гомон за окном, казалось, вытеснил все остальные звуки. Он не был уверен, что она его слышала.
Но она сказала:
— Да-да, именно так. — И рухнула на одеяло.
Она скорчилась, прижав кулаки к животу, и лицо ее исказила гримаса, превратившаяся в беззвучные судорожные рыдания.
Казалось, прошла целая вечность, прежде чем у него в мозгу оформилась четкая мысль: а я только глазею.
Как он ни старался, но вызвать у себя угрызений совести не сумел. Она немножко поспит, и все уладится. Ну почему она не может успокоиться? Он пошевелил рукой, погладил ее по плечу.
