Карен Бликсен - Современная датская новелла
— Вы и ваша жена влюбитесь в этот дом с первого взгляда, обещаю вам. А район, вы будете без ума от места. Там живет несколько еврейских семейств, но все чрезвычайно респектабельные люди — состоятельный деловой народ, как вы сами. В окрестностях есть, правда, совсем небольшой негритянский квартал, кстати, весьма живописный, но там, где поселитесь вы, живут только белые. Вы будете в восторге.
Маргрет в восторге, как только входит в дом. Три просторные комнаты. Она отсылает мужчин на второй этаж, а сама бродит по пустым помещениям. Здесь и детям будет гораздо лучше, а у дороги я высажу кусты. Впервые Маргрет радуется тому, что они уехали из Дании. Она вспоминает пьяные обещания Эрлинга, когда он рассказывал ей о прибавке. Он изменился? Изменился, конечно. И все равно хорошо, что мы сюда приехали, дома он чуть было совсем не свихнулся.
Они подписывают контракт.
— Дороговато, зато какой дом, а скоро я получу еще одну прибавку.
— Ну, ну, дорогой, не слишком-то зарывайся.
— Марги! Here’s a check for you. Send the kids[31]в парк и пойди купи себе какую-нибудь обнову.
— Ты с ума сошел?
— Not at all[32]. Просто мы будем жить like real americans now[33]. Вступим в гольф-клуб. Он только для избранных, you know[34], евреям туда доступ закрыт.
— Так. А неграм?
— Глупый вопрос.
Маргрет завороженно смотрит на женщину в зеркале. Продавщица осторожно застегивает молнию. Черное облегающее платье впереди закрыто до горла, а спина полностью обнажена.
— А как же быть с бюстгалтером?
— Он вам не нужен.
— О, спасибо. Но четыреста тридцать долларов…
— Качество, мисс, фирма…
Она берет такси — господи, я и так уже истратила кучу денег. Машина сворачивает на тенистую дорогу, ведущую к Центральному парку. Запах пыльной травы. Интересно, Трине уже дома? У Маргрет не хватает терпенья ждать лифта, и она взбегает на третий этаж, возится с ключом.
— Эгей, — кричит она и распахивает дверь. Посреди комнаты стоит Бетти.
— Случилось несчастье, — говорит она.
Сменяли друг друга времена года, но Маргрет этого не замечала: летом было чересчур жарко, зимой — чересчур холодно. Она сидела дома, где кондиционер и камин поддерживали постоянную температуру, Кьелль ходил в дорогую частную школу — «не потому, что мы имеем что-то против коммунальных школ, отнюдь не потому, что там много цветных, а просто, чтобы мальчик получил хорошее образование, хорошее образование необходимо, если хочешь чего-то достигнуть…» Летние каникулы их сын проводил в лагере в горах, как и все его товарищи в их квартале. Эрлинг, возвращаясь с работы, играл в гольф с парой-тройкой своих друзей. А Маргрет обычно ложилась отдыхать.
…Нет, вовсе не доказано, что это было делом рук негра, но я думаю, это все-таки был черный. Эрлинг бесится, когда я ему это говорю, но я знаю. И куклу у нее из рук в тот раз тоже черномазый вырвал. Этой шлюхе в черных брюках и золотых туфлях легко заноситься, это ведь не ее ребенок…
Иногда они играли в бридж. Но чаще всего проводили вечера вдвоем. Эрлинг помогал ей вымыть посуду и варил кофе. А потом включал телевизор.
ОПОРА
Перевод А. Афиногеновой
Они сидели друг против друга.
— Бирте, — вскрикнула она. Перезвон церковного колокола, возвещающего заход солнца, заставил ее вскочить со стула.
Он не двинулся с места. Медленно, невыносимо медленно, так, что в горле у нее запершило от сдерживаемых слез, он опустил газету. Ей показалось, что он ее не видит, а в его словах: «Бирте. А что с ней», — не было ни вопроса, ни ожидания ответа. Она вновь села.
— Она уже должна бы была быть дома, — сказала она, хотя только что твердо решила промолчать.
— О господи…
Нет, она не вырвала у него из рук этот проклятый листок, она даже не заорала. Просто произнесла кротко, насколько сумела:
— Тебе, разумеется, безразлично, если с твоим ребенком что-нибудь случится.
— Перестань кричать, — сказал он, все еще загораживаясь газетой. — Почему это вдруг с ней должно что-нибудь случиться?
— Я боюсь, — ответила она, глядя в окно. Когда она снова перевела взгляд на мужа, она увидела протянутые к ней руки.
Она упала в его объятия и прижалась носом к нежной коже под кадыком. Исходивший от него запах туалетной воды, табака и нота вернул ей уверенность. Его ладонь, лежавшая на ее бедре, вывела ее из оцепенения. Она сжалась в комочек, точно стараясь стать как можно меньше, и с легким раскаянием подумала: «Я нехорошая, набрасываюсь на него с упреками, и он прав, что осадил меня… Лезу к нему со всякими глупостями, ищу поддержки… А он меня никогда и пальцем не тронул…»
— Она ведь обычно является домой не раньше, чем этот проклятый колокол перестанет трезвонить, — сказал он добродушно и добавил: — Ну ладно, золотце мое, — тем спокойно-властным тоном, который призывал ее прийти в себя и дать ему возможность продолжить чтение.
— Конечно, это просто я такая дура.
— И вовсе ты не дура, и не смей говорить подобные глупости, душечка.
— Ты и сам видишь, какая я глупая болтушка.
— Неправда, душенька, ерунду ты говоришь.
Он приласкал ее — ласки были сдержанными, поскольку в любую минуту в комнату могла войти дочь, — желая сгладить слабое ощущение вины за то, что недостаточно серьезно отнесся к ее страхам. Она отозвалась на ласку и поцеловала его в распахнутый ворот рубашки, из чего он, весьма довольный, заключил, что она не обиделась. Она у меня славная. Вот только волнуется из-за любой ерунды. Какой-нибудь неожиданный пустяк буквально сбивает ее с ног.
Теперь совесть его была чиста, а от ее поцелуев у него пропала охота читать.
Аромат травы и сирени, заливистая песня дрозда вызвали у него легкую грусть, от которой тихая гладь его будничной жизни подернулась рябью. Он умел справляться с подобного рода ощущениями, даже порой нарочно растягивал их, тешась при этом мыслью о своем богатом внутреннем мире. Когда же он наконец спускался с небес на землю, домашние хлопоты жены казались ему чуть ли не оскорбительно-назойливыми. «И о чем же это ты так глубоко задумался?» — могла спросить она, выслушав его упреки по поводу того, что она полирует мебель с таким усердием, будто речь идет о жизни и смерти. Однажды она сказала что-то вроде того, что я, мол, охотно брошу домашние дела, если ты предложишь мне что-нибудь более увлекательное, и он с изумлением увидел в ее глазах слезы. От неожиданного красноречия жены он прямо онемел; и все равно, если бы она и не нарушила привычного молчания, он не смог бы рассказать ей об этих своих удивительных переживаниях. Как бы то ни было, она продолжала так же сосредоточенно, как и прежде, пожалуй, лишь с чуть большим пылом, тереть столы, комоды, шкафы и стулья, а его пальцы листали литературный журнал, и глаза скользили по гладкой бумаге, не видя ничего, кроме заголовка: «Кризис театра».
Он стряхнул с себя воспоминания и посмотрел в сад, где белели цветы бузины, похожие в сумерках на человеческие лица. Ни ей, ни ему молчание не было в тягость. Они сидели, обнявшись, щека к щеке, и взгляды их были устремлены на дверь в тот момент, когда она распахнулась.
Ну вот, малышка наконец и явилась. Не опоздала, страхи жены, как всегда, оказались напрасными.
Но почему она так медлит?
Обычно девчушка с порога бросалась ему в объятия, и он уже было открыл рот, чтобы с мягкой укоризной позвать ее, но тут заметил пятна на ее юбке.
Прихрамывая, девочка сделала несколько шагов и остановилась. Изо рта текла кровь. Он увидел, как жена подбежала к дочке. И, чувствуя подступающую к горлу тошноту, вдруг осознал, что мысленно регистрирует происходящее и свою реакцию. Вот жена быстро, но осторожно вытирает краем передника кровь с подбородка дочери, вот целует ее в лоб, их лица сливаются, переплетаются, как гроздья сирени, а он в это время думает — почему я не зажигаю света? И откровенно, без уверток отметил, что не в силах и пальцем пошевелить. Он не сдвинулся с места и тогда, когда жена, вымыв девочку, крикнула с порога: «До свидания». Меня все-таки не вытошнит, решил он и заметил в луже крови на ковре обломок зуба. В глазах у него потемнело, он перегнулся пополам, и его вырвало.
Окна были распахнуты настежь, ковер он вымыл с мылом, и все равно в нос бил кислый запах рвоты.
Он попробовал читать, но слова не соединялись в одно целое и теряли свое упорядоченное нормальное значение — они нападали на него поодиночке, заряженные новым, опасным смыслом, заставляющим соловьиные трели звучать скорее как жалобы или насмешки.
Он сел возле телефона, но тревога согнала его со стула. Зажав руки во влажных подмышках, он бесцельно слонялся по комнате. На мгновение в нем возникла потребность в высшей силе, в которой можно было бы обрести опору, но это чувство тут же сменилось гневом на тех, кто воспринимает несчастье как доказательство необъяснимой — ни для них самих, ни особенно для других — милости их бога. «Я, черт возьми, не верю в бога», и сразу же с новой силой возжаждал существования этой высшей силы, ибо богохульство благодаря заложенным в нем прочным основам веры, приобретало черты реальности. Вот если бы он мог крикнуть: «Бог, ты злой, ты злая случайность!» — и, несмотря на страх, чувствовать себя сильным, бросая этот вызов всевышнему! Но бог и все с ним связанное уже давно превратилось лишь в запах бутербродов и мокрой одежды в серой комнате, где он готовился к конфирмации.
