Карен Бликсен - Современная датская новелла
Поэтому, когда она вдруг начала смеяться сквозь слезы, он испытал облегчение. Она справилась сама. Без его помощи.
— Ну вот, все и прошло! — улыбнулась она. — Дэвид, сделай нам чай!
— Уже готово!
— Сынок, иди-ка сюда! — позвал он, откинувшись на спинку дивана.
Замызганные джинсы Дэвида соскользнули вниз и воротником легли ему на плечи. Он сидел, стараясь припомнить, спрятал ли он фотоаппарат в отделение для перчаток или же оставил его на сиденье, и гадал, оштрафуют ли его за стоянку в неположенном месте.
— У тебя есть братья и сестры? — спросил он Дэвида, который как раз вошел в комнату и уселся на пол.
Дэвид показал растопыренную пятерню. Пятеро! Трое в Америке, двое во Франции. And here am I[18]. Дэвид говорил с мягким, сонорным акцентом. Те два-три раза, когда ему пришлось общаться с Дэвидом, они забавы ради переходили на английский.
— Want some, pop?[19] — Дэвид свободной рукой протянул ему чай и пододвинул керамический чайник. Другой рукой он обхватил лодыжку Нанны.
— Что же ты совершил за свою долгую жизнь, сынок?
— You name it![20] Насколько я понимаю, ничего. Можно сказать, только и делал, что переезжал с места на место. Сперва с отцом, потом с матерью.
Он заметил, как начал нервничать Дэвид, осознав, что взятый ими легкий тон не удержать. Возникла пауза, он лихорадочно пытался придумать какой-нибудь шутливый, ни к чему не обязывающий вопрос, который не был бы неприятен Дэвиду. Ничего путного в голову не приходило. Он поднял с пола книгу и протянул ее Дэвиду.
— Читал? — Это был «Властелин кольца». Дочь получила когда-то эту книгу в подарок от матери.
— Не-а, — ответил Дэвид. — Зато вот это читал! — Он взял из стопки комикс и поднял над головой таким жестом, точно состоял в секте «Свидетели Иеговы». — Тридцать раз! — добавил он без тени улыбки. — А ты читал?
— Нет, — ответил он, смеясь. — Я и не знал, что у нас такое можно купить.
— You certainly can[21]. Отвергая подобную литературу, ты обманываешь самого себя. Нужно иметь мужество быть откровенным.
Все трое рассмеялись.
— Не бери в голову, папа, — сказала его дочь снисходительно. — Он просто дурачится.
Прощаясь с ним, они стояли в дверях, обняв друг друга за талию. Прежде чем сесть в машину, он купил в ближайшей закусочной два пакета с разными деликатесами, вернулся обратно и положил их на то место, где должен был бы лежать коврик. Потом позвонил и, быстро сбежав по лестнице вниз, замер. Дверь не открыли.
Клаус Рифбьерг
(р. 1931)
ПОУЛЬСЕН СОБСТВЕННОЙ ПЕРСОНОЙ
© «Sommer», 1974. Klaus Rifbjerg.
Перевод Б. Ерхова
Хотел он того или не хотел, все считали Рейнхарда Поульсена выдающейся личностью. И вовсе не потому, что, выступая на сцене Национального театра, он всячески подчеркивал свои личные качества и играл самого себя. Совсем нет, Рейнхард Поульсен великолепно владел искусством перевоплощения. Просто таков уж был закон его профессии: достигнув в ней определенных высот, нельзя отказаться от лестной, но вполне естественной для тебя роли знаменитого актера, и Рейнхард Поульсен играл ее и в жизни и в искусстве с большим тактом — возможно, как он сам считал, слишком даже скромно. По натуре ведь он вовсе не был тихоней, ему стоило немалых усилий сдерживаться и не пускать в ход все свои немалые ресурсы самовыражения, свой талант. Впрочем, в саморекламе он не нуждался, ему не приходилось выпрашивать подачки у публики или выжидать удобного момента, чтобы ухватить славу за хвост. Рейнхард Поульсен шел по жизни своим собственным путем ровной и непринужденной походкой. Экстравагантная трость ему была не нужна. И никто не мог бы сказать, что борсалино на его голове заломлено хоть на сантиметр больше, чем подобает то истинному джентльмену.
Он прекрасно понимал: профессия актера требует повышенного внимания к самому себе. Да и можно ли создавать образы других, не ведая, что такое ты сам? Отлично сознавая это, Рейнхард Поульсен был тем не менее далек — пожалуй, даже страшно далек — от того, чтобы уподобляться в своем искусстве сосущему большой палец младенцу. Не относился он и к разряду тех, кто каждое утро вскакивает с постели с одной только мыслью: поскорее узреть в зеркальце для бритья великого художника. Как раз напротив, Рейнхард Поульсен утверждал, что он любит других, любит людей. Общепризнанный факт — многие роли, прославившие его на сцене Национального театра, он создал именно благодаря изучению обыденной жизни, а это требовало умения непринужденно общаться и быть на равной ноге с представителями всех сословий. И если в частной жизни он, конечно же, общался с людьми своего, артистического круга, то в провинциальных турне, и во время прогулок по старому Копенгагену, и, безусловно, когда он ездил на свою дачу в Венсюссель, Рейнхард Поульсен охотно разговаривал с простонародьем: крестьянами и рыбаками, работниками и прислугой. Лучше всего это получалось, когда они не имели понятия, кто он такой. Правда, в последнее время, с распространением радио, кино и, конечно, газет, сохранять инкогнито стало труднее. И пусть он всякий раз старался одеваться скромно, доводить это до крайности он тоже не мог — нарочитая простота выглядела бы неестественной и претенциозной. Рейнхард Поульсен отнюдь не был ни Тартюфом, ни доном Ранудо[22] (эти роли он причислял к своим триумфам), и, доведись ему как на духу исповедаться в пристрастии какому-то идеалу, с которым он имел или хотел бы иметь сходство, он назвал бы Кристиана IV, впрочем, не исторического Кристиана IV, а короля из «Холма эльфов»[23] — разностороннего и полнокровного человека Ренессанса, самым элегантным образом разрешающего все хитросплетения интриги, соединяющего любящих и принимающего народную хвалу, не теряя при этом чувств искреннего уважения к простолюдинам, величественной скромности, сердечного благородства и просвещенности. Себя Рейнхард Поульсен считал хорошо воспитанным человеком, но отнюдь не был ригористом: к другим людям он относился так, как хотел бы чтобы они относились к нему, — с непринужденным и даже веселым уважением и тонкой обходительностью. Глубочайший секрет человеческих отношений, в сущности, прост: нужно хорошо понимать правила игры и следовать им. Конечно, у каждого сословия они свои, но добротность личности — не важно, будь ты король или сапожник, — всегда можно определить именно по степени понимания, как, следуя этим правилам, наилучшим образом сыграть роль короля или сапожника — все дело в артистизме!
Актер оглянулся. Место рядом с ним занимала его мягкая шляпа. В вагоне ехало не слишком много народу, что было неплохо, ведь здесь, на последнем, северном участке пути, вагон первого класса прицепляли редко. Обычно Рейнхард Поульсен ездил первым классом, но делал это отнюдь не из снобизма. Собственно, он никогда не задумывался, почему так поступал, но, право же, в езде первым классом нет ничего предосудительного. Профессия обязывает (до сих пор, прослышав о том, что «едут актеры», людишки в провинциальных городах спешно снимают с веревок белье и носятся по улицам с озабоченным видом), да и самоуважение обязывает тоже! Сегодня ты выступаешь в театре на Акрополе, а завтра путешествуешь в вагоне для скота. Все на свете взаимосвязано. Ни для кого не секрет, что его величество король отличается демократичностью и широтой взглядов, но его личное рукопожатие чего-нибудь да стоит, так же как стоил чего-то и поклон Рейнхарда Поульсена, который он в ярких огнях рампы отвесил в сторону королевской ложи; не следует недооценивать своего положения, пусть ты не равен королю, но и ты тоже — выдающийся сын отечества, личность, чей вклад в искусство, талант и музыкальность кое-что добавили к славе родины, лишний раз заставив заговорить о ней великие нации мира. Подлинным триумфом Рейнхарда Поульсена было гастрольное выступление на сцене самого «Комеди-Франсез»: привередливая публика этого театра не только приняла его интерпретацию мольеровских типов, но и по достоинству — что, бесспорно, было высшей похвалой — оценила его французский выговор, его истинно галльский язык.
Актер непроизвольно прищелкнул языком и театральным полужестом поднял руку, но тут же одернул себя и успокоился, только обежав взглядом вагон и не обнаружив никого, кто бы заметил его выходку. Он мимолетно улыбнулся самому себе и провел рукой по волне зачесанных назад седых волос. Потом взглянул в окно и увидел проплывающие мимо желтоватые холмы, сосновые рощицы и дюны; картина была залита необыкновенным серебристым светом, струившимся не сверху, а снизу — от раскинувшегося совсем рядом моря. Что и говорить, удивительный край! И он возвращался сюда каждый год, полный все тех же больших ожиданий. Позади остались грим, пыль, изматывающие пробы, нескончаемая война с тупицами режиссерами и с сомнительными текстами (приходилось же порой оставлять классический репертуар), впереди ожидали бескрайнее, дышащее штормами море, шепот зарослей песчанки, нежные и величественные закаты. Ах, закаты! Может быть, именно в тот момент, когда огненное ядро, до конца описав на небе дугу, готовилось нырнуть в море и на миг замирало, окрашивая перистые облака самыми удивительными отсветами: розовыми, зелеными, перламутровыми, желтыми, как сера, черными и пурпурными, сердце Рейнхарда Поульсена билось трепетно, как никогда. Хотя нет, может быть, напротив: только тогда оно успокаивалось, только тогда все фибры его естества вступали в неслышную, невидимую, неосязаемую взаимосвязь, которая была самой природой, состязанием экстатическим и одновременно совершенно холодным, мгновением вдохновения и абсолютной трезвости, мечты и самой правды жизни, да, да, если подумать хорошенько, он чувствовал к явлениям природы то же самое, что и к публике, когда что-то ему удавалось и контакт с ней был нерушим. Тогда весь просцениум сиял для него перламутром вдохновения, им заполнялось все пространство театра, границы между искусством и природой, между имитацией и реальностью сметались, и Рейнхард Поульсен превращался в то, что хотел создать своим талантом и техникой, переходил в холодное как лед состояние сверхсознания, да что там, он и в действительности переходил за край рампы в публику и растворялся в ней, образуя вместе с ней единое тело, негасимое солнце, вмещающее в себя весь свет мира, все, чем мы живы, само развитие.
