Карен Бликсен - Современная датская новелла

…И в ту же секунду я осознаю, что не надо поднимать глаз. Сведенные с утра мышцы расслабляются, и я говорю:

— Добро пожаловать.

И немного погодя продолжаю еще тише:

— Хочешь чего-нибудь? Совсем ничего? Точно?

Я вскидываю глаза. В углу рядом с умывальником привычно белеет полотенце. В кресле сидит отец.

— Значит, ты живешь здесь? — Он откашливается. — А я думал… — Он вытягивает ноги и роется в кармане в поисках сигарет. Руки чуть дрожат, когда он ногтями переламывает сигарету пополам.

— Я уже давно здесь живу. Разве ты не знал?

Сигаретный дым устремляется к окну мансарды, выходящему на площадь. Я сам дал ему прикурить, хотя мне не слишком улыбалось подходить к нему так близко. Там внизу подъезжает к остановке автобус, и от этого слегка вибрирует пол — едва ощутимая дрожь или это все-таки поезд метро? Солнце в комнату не заглядывает, поэтому дым, не рассеиваемый его лучами, тенью висит в воздухе. С улицы, наверное, кажется, будто дым идет из-под крыши. Мне он напоминает дым от взрыва гранат в Ливане на экране телевизора.

— Куда тебя отвезти? У меня ведь машина. Я купил автомобиль, папа.

Он смотрит на меня недоверчиво и в то же время с надеждой. Губы чуть кривятся.

— Я поеду на трамвае. Дай мне только… — Он встает. Его состояние гораздо хуже, чем я предполагал: сперва руки на колени, короткая передышка, и наконец он распрямляется, стараясь сохранить равновесие.

— У тебя здесь хорошо, — говорит он, глядя на свои ботинки. В пепельнице испускает последнее колечко дыма окурок. Отец проводит рукой по волосам и по лбу.

— Папа, с тобой все в порядке?

Его лоб бледнее, чем раньше, а ладонь, которую он пристально рассматривает, влажная. Я тоже поднимаюсь и осторожно беру его под локоть. От него слабо пахнет мылом для бритья, тем самым мылом, которым он пользовался всю жизнь. Я помню этот запах с детства — так пахло от его подушки, так пахло в ванной после того, как он заканчивал свой туалет. Правда, тогда к этому запаху примешивался запах сигареты — он имел привычку класть окурок в пепельницу, не гася, как сейчас.

— Давай я хоть провожу тебя.

Он вынимает из заднего кармана брюк бумажник и открывает его. Большим и указательным пальцами выуживает стокроновую бумажку.

— Пригодится. Вы же в отпуск собираетесь. — Он всовывает бумажку мне в кулак. Лишь сейчас я замечаю, что стою с протянутой рукой.

— Спасибо большое… А тебе самому-то хватит?

— У меня всего одна пересадка, да еще только цветы купить.

Автобус с тарахтеньем трогается с места.

Я был тогда молод — так мне теперь кажется. В те годы мы жили в пригороде Копенгагена, в квартале, застроенном сблокированными малоэтажными домами. Вокруг было голо, и я ждал, когда подрастут посаженные недавно деревья, появится тень и мягче станут краски. На открытых террасах пестрела новенькая садовая мебель. Бегали кошки, кое-где у бордюрных камней вымощенных дорожек стояли детские трехколесные велосипеды.

Трава в садике позади дома росла так буйно, что скосить ее не было никакой возможности, но зато раз в году там зацветала карликовая китайская вишня. Ростом она была с маленького ребенка, и первые годы мы в шутку пересчитывали ее цветы.

Я купил подержанную спортивную машину, деньги на которую мне неожиданно достались от скончавшейся тетки. Ее дом был похож на огромный сейф, и, чтобы проникнуть туда, пришлось чуть ли не взрывать дверь. И денег там оказалось достаточно. Моей жене перепали кое-какие драгоценности и котелок, который моя тетушка хранила в память о своем муже, убитом во время войны прямо на улице. Котелок отдали детям. А я заимел автомобиль и в первое же воскресенье начертил мелом на дороге извилистые линии и, высунувшись из окна, медленно повел машину по этому слаломному маршруту. Детей и их товарищей я расставил в разных местах дороги, и, если они кричали, что я «заехал», я давал задний ход и повторял попытку.

Стояло жаркое лето середины 60-х годов. В первое воскресенье после покупки машины я откинул ее брезентовый верх, швырнул на заднее сиденье свитер и отправился в город. Недалеко от Вибенсхюс Рунддель меня обогнал желтый «фольксваген» с четырьмя молодыми пассажирами, и из открытого окна до меня донеслись несколько слов песни: «The world is at your command…»[15]

Я кивнул сам себе и поехал в центр. Передние колеса мягко прыгали по булыжнику, среди скопления светлых домов было жарко.

Из телефона-автомата на углу я позвонил домой.

— Бабушка звонила, — сказал мой младшенький.

— Позови маму.

Голос жены звучал издалека, когда она наконец подошла к телефону, придя из сада. Я слышал, как скрипели под ее ногами цементные крошки, занесенные с террасы, на полу прихожей.

— Ты где?

— Как раз это я и собирался сообщить. Я схожу в кино.

Она не спросила, на какой фильм. Наступила пауза.

— Ты еще что-нибудь хотел сказать?

Я тщетно пытался услышать хоть малейший признак недовольства в ее голосе.

— Да нет, — ответил я чуточку обиженно — просто не мог удержаться. — После кино приеду домой.

— Прекрасно, тогда до свидания.

И опять никакого раздражения. Снаружи стоял человек, ожидая своей очереди.

— Подожди, звонила мама?

— Да. Сказала, что они купили новый радиоприемник. Ей кажется, что их обманули. Он вроде плохо работает…

— О’кей. Я должен бежать, тут уже ждут…

— И еще — твоему отцу сильно нездоровится.

— О’кей. So long[16].

Я выбрал фильм «Изюминка на солнце». Он шел в кинотеатре «Дагмар» на самом раннем вечернем сеансе. Рубашка и тело еще сохраняли тепло летнего дня, но в зале было прохладно, и я начал мерзнуть. Сидни Пуатье играл старшего сына, который уже выбрал свою дорогу в жизни, семья недовольна, но это не меняет их отношения к нему — его любят по-прежнему. А он не может поступить иначе. Несколько раз даже ссорится с матерью. У него есть младшие братья и сестры. Один раз у меня подкатил комок к горлу, не помню, в каком именно месте, думаю, просто из-за общего настроения фильма. Потому что его герои были по-настоящему близкими друг другу людьми, и брат был настоящим братом, а сестра — настоящей сестрой, и пусть не во всем они были согласны, зато намерения у них всегда были самые добрые и чистые. Зло обреталось вне их семьи, в окружавшей их жизни, и они боролись с ним, придерживаясь собственных правил, помогавших им выжить. «Изюминка на солнце». Я уже не помню точно, что это значило. Но образ этот использовался в фильме. В одном из самых напряженных моментов кто-то говорит: «Я точно изюминка на солнце. Да в общем это и не важно. Когда-то ты был виноградиной, а теперь, сморщенная и липкая, лежишь не в пакетике, а all alone[17]под палящим солнцем где-нибудь на обочине».

В ресторан заходить не хотелось, хотя в одном из них наверняка сидел кто-нибудь из нашей конторы. Тогда это еще не было так широко принято, но в последние годы некоторые из моих ровесников уже начали вести более светский образ жизни. Новые веяния проникли и в другие сферы. Мой новый шеф — сорокалетний мужчина с сединой — был противником НАТО и сделал даже несколько антиядерных плакатов. Я и сам внес лепту в эту кампанию, раздобыв парочку хороших снимков. Фирма совершенно изменила свое лицо, если сравнивать ее с той, где я делал свои первые шаги. Белое вино вытесняло постепенно вечерний кофе и пиво, и никто не жаловался на дороговизну. У нас появился новый сотрудник, который, как говорили, имел обыкновение снимать на несколько дней номер в гостинице «Сковсховед» и, прихватив с собой девушку и ящик шампанского, выдавал оттуда по телефону свои идеи. Шефа это даже забавляло. Раньше подобные вещи были бы просто немыслимы. На столе у шефа лежал «Пентхаус», и он утверждал, что в этом издании можно почерпнуть много полезного. Я чувствовал себя как человек, отставший от поезда и не представляющий себе, как ему этот поезд догнать. Возможно, именно поэтому, идя по Скиндергаде, я видел перед собой ту самую изюминку на солнце.

Тогда я был молод, как мне теперь кажется, и все же у меня было отчетливое ощущение, с тех пор регулярно посещающее меня, что в моей голове слишком много идей и они никогда не дадут мне покоя.

Проходя мимо Пассажа Йорка, я вдруг опять увидел себя сидящим в одиночестве в каком-то загородном доме. То был мой давний сон наяву. И видение это было каким-то образом неизменно связано с лугом возле Квистгорда, недалеко от шоссе. Там вроде была лесная опушка и старый, низкий… да, пожалуй, это был крестьянский дом. Однажды я видел его; не помню, при каких обстоятельствах, однажды, много лет назад, наверняка я ездил туда с родителями. Вполне возможно, что там жил приятель моего отца, один из его друзей-художников. Так или иначе, во сне я сижу в этом доме и курю трубку. Стены, как и полагается, уставлены книгами. В окна с частым переплетом видны пламенеющие мальвы. В комнату проникают приглушенные лучи багрового солнца, высвечивая вьющийся из трубки дым. Я медленно опускаю книгу на колени и обдумываю, не сходить ли мне за дровами. В доме я совсем один. В этот момент картина меняется. Теперь я нахожусь вне дома и вижу его перед собой, как на экране телевизора. С той только разницей, что экрана нет и изображение не имеет границ. Картинка отдаляется с протяжным свистом, напоминающим свист, издаваемый при запуске ракет с мыса Канаверал, или звук рушащейся дымовой трубы на старой фабрике. Солнце светит прямо на дом, и на стекле беззвучно хлопающего окна играют солнечные блики. В это мгновение камера замирает — и дом взлетает на воздух. Кругом огонь и дым (все происходит беззвучно), над местом пожара набухает огромное иссиня-черное облако, оно разрастается, отрывается от земли и устремляется, как потерявший контуры шар, в синеву вечернего неба. Когда передо мной возникает это видение, я, как правило, словно отключаюсь от действительности и могу, например, налететь на уличный фонарь или забыть, зачем я звонил, и, услышав ответ на другом конце провода, мне приходится вешать трубку. В остальном же этот сон наяву не причиняет мне особого беспокойства.