Карен Бликсен - Современная датская новелла
— Так вот сразу? Который час? Кажется, темно на дворе…
Повернувшись к окну, она откинула с глаз прядь волос.
— Сейчас только четыре.
Он даже не глянул на часы, просто знал, что сейчас четыре. А она, уже слегка отряхнув сон, на миг прижалась к мужу.
— У-у-у-у, озябла я, до чего же ты меня напугал, я уж было подумала…
— Что ты подумала?..
— Не припомню уже… но послушай, может, лучше завтра пойдем прогуляться, такой холод сейчас…
Стало быть, о купании, тем более нагишом, уже и не заговоришь.
— Просто — такая дивная ночь!
— Да, правда, дивная, а все же я предпочла бы отложить прогулку на завтра — завтра поутру и пойдем… Ты не против?
— Нет, конечно, не против. Завтра утром, значит. Утренняя прогулка — тоже прелесть.
Вилли пошел к своей кровати, осторожно ступая, страшась расплескать все, что переполняло душу. Нет, нельзя снова в постель — развеются чары. Выйдя из дома, Вилли спустился на берег. Из-за взгорков у маяка выплывало солнце. Над морем с криками низко носились чайки. Под верхним плотным слоем влажного песка лежал рассыпчатый, светлый. Сна не было уже ни в одном глазу, но это не радовало: Вилли чувствовал, как с каждым протяжным криком чайки от него уходит прежний запал. И море неспокойное нынче, и уже слишком светло, чтобы искупаться нагим. Вилли думал пройтись к маяку, но солнце резко било в глаза, и он повернул назад, к чаще шиповника. И хорошо. Завтра он приведет ее в чащу шиповника. Они наберут ягод, будут кидать их друг в друга. Наплевать, если порвется одежда; отныне он намерен жить без оглядки на такие вот пустяки. Да и вообще — многое переменится отныне. Он взглянул на часы. Половина пятого скоро. Спрашивается: вытерпит ли он без сна до семи, или к утру у него начнут слипаться глаза? Может, все же лучше два-три часа отдать сну и наутро подняться бодрым и свежим?
Он стремительно возвратился домой и лег в кровать. Утро уже набирало силу, и он улегся на бок лицом к стене, чтобы свет не бил ему в глаза; минут десять лежал он вот так, но спать по-прежнему не хотелось. Может, перевернуться на живот — тогда свет и вовсе не будет мешать. Он лег на живот, но мягкая подушка распласталась под ним, и дышать было трудно. Вилли оперся на локоть, чтобы поправить подушку. Сначала повернул ее ромбиком и взбил, но она все так же мешала доступу воздуха, даже когда он подложил руку под голову. Тогда он как следует встряхнул подушку, совершенно освободив кончик наволочки у себя под носом. Потом подогнул уголок, оставив носу простор над краем подушки. Вытянул правую ногу, слегка согнул левую, одну руку прижал к подбородку, другую — к телу; отлично — теперь дышалось свободно и не докучал свет. Вилли смежил веки и задышал глубоко и ровно, но сон все так же не шел к нему, он не мог отогнать мыслей от всего, что так волновало: от близкого завтра, от всего, что будет отныне…
Надо расслабиться, внушить себе: дело ведь не идет о жизни и смерти, не обязательно начинать новую жизнь с этого утра. И, отлично зная в душе, что грех таким способом приманивать сон, он чувствовал, как тяжелеют, как обмякают руки и ноги…
Двое должны настроиться на одну волну — в конечном счете все дело в этом, подумал он, прежде чем провалиться в сон.
ЛЬДИНЫ В БАЛТИЙСКОМ МОРЕ
Перевод С. Тархановой
Как-то раз вечером в городском кафе я встретил старых знакомых. Один из них долго жил в Америке, а что до остальных, я бы не удивился, если бы узнал, что они вернулись оттуда, — как-никак мы не виделись уже лет десять. И каждый выложил мне свою историю — с женитьбами, разводами, банкротствами и всяким таким. Время от времени меня спрашивали: а ты-то как жил все эти годы?
В тот вечер у меня еще не был готов отчет о моей жизни за все это время, а ведь пережил я немало, и я мысленно приступил к сочинению мемуаров, стараясь при этом по мере сил следить за ходом беседы. Я уже готовился завершить последний том эпопеи, когда выяснилось, что приятелям пора домой — так поздно мы засиделись, и, признаться, я облегченно вздохнул: слишком уж много туманных моментов вмещал мой жизненный путь и едва ли мне удалось бы представить связную картину. Право, меня порадовала эта встреча. Вдруг мы снова столкнемся где-нибудь через год — может, тогда я уже смогу сделать им подробный доклад. Конечно, за год еще многое произойдет в моей жизни — стало быть, придется проявить несколько больший интерес к собственной биографии.
Когда я подошел к остановке, прямо у меня из-под носа уехал трамвай. День нынче особый, подумал я, как-никак лет десять, не меньше, не видал я своих старых знакомых — и по этому случаю я позволил себе взять такси.
Водитель попался мне молодой, судя по всему, новичок за рулем, но в машине меня объяло восхитительное тепло, а я уже успел продрогнуть, пока стоял и ждал, — в марте ведь дело было.
Только отъехали мы от города, как шофер стал беспокойно поглядывать на меня. Должно быть, думал он, пришло время начать разговор. Кадык заходил у него ходуном, и он выпалил:
— Холодно нынче! Слыхал я, в Балтийском море все еще ходят крупные льдины!
Тут он умолк и стал смотреть прямо перед собой — только раз торопливо на меня покосился. Что мог я сказать в ответ? Сидим мы тут в машине, согретые восхитительным теплом, в большом отдалении от льдов Балтийского моря, хотя в принципе, конечно, льды могут охладить восточный ветер и этим способствовать похолоданию на дороге, которой мы едем сейчас, но, с другой стороны, весь этот день, насколько я помню, ветер дул с запада, и к тому же я совершенно уверен, что погода вовсе не заботит шофера: просто он считает своим долгом быть приветливым с пассажиром, хоть и без того дел у него по горло: и машину парень ведет, и за светофором надо следить, и дом клиента по указанному адресу отыскать.
Мне очень хотелось ему помочь. Не потому, что считаю нужным отзываться на пустопорожние фразы, да только уж очень не повезло парнишке, что одним из первых его клиентов стал я, закоренелый молчальник, — может, его замучает совесть: мол, перевез человека с одного места на другое и ни словом с ним не перемолвился; может, в порыве раскаяния он даже сменит профессию, а новое ремесло устроит его еще меньше…
Но я не мог придумать ответа на его фразу. Разве что поддакнуть: «Да, правда, холодно нынче, по крайней мере, на улице, зато в машине у вас очень тепло и уютно». Или подхватить с жаром: «Ах, что вы говорите, в Балтийском море до сих пор ходят льдины? Спасибо, что предупредили, а сейчас — поворот направо».
Ни для него, ни для меня от таких реплик проку бы не было.
И я решил поведать ему кое-что о себе, поделиться с ним чем-то сугубо личным, и, когда мы ехали по мосту, я проговорил:
— А я, знаете ли, провел вечер со старыми друзьями по Технической школе!
Мне хотелось добавить еще несколько слов, но он просиял и воскликнул:
— Какое забавное совпадение! И я ведь был недавно на встрече старых друзей!
Прошло немного времени — мы оба молчали. Я оглядел шофера украдкой. Он молод. Худощавое лицо напряжено; стиснув зубы, он смотрит прямо перед собой, но что-то нежное, зыбкое в его облике берет за душу. Он мог бы быть моим сыном. Прыщик у него на скуле, прыщик еще не созрел, хотя кожа вокруг головки воспалена.
Что-то не клеится этот разговор про друзей — если бы не винные пары, я бы сразу учуял причину. Фразы, какими мы обменялись, уж очень смахивают на беседу о льдинах в Балтийском море. Откинувшись назад на сиденье машины, я задумался: на этот раз я должен, что называется, «попасть в яблочко», чтобы разговор состоялся. Рассказать бы что-нибудь любопытное о приятелях — всё поинтересней того же скопления льдов и случайных реплик. Но если порой нелегко рассказать о себе, хоть ты давным-давно хорошо знаком сам с собой, еще сложней с определенностью говорить о друзьях, которых ты долго не видел. Может, они изменились за это время — из здоровых добродушных парней превратились в озлобленных циников, да только за вечерним застольем с приятелями давних лет перемену скрыть не так уж трудно. Нет, говорить нужно о непреложном, и при том — очень простом и зримом, и вдруг меня осенило.
— А знаете, — начал я, — один из моих друзей почти всех зубов лишился, — но тут же понял, что могу быть заподозрен в злорадстве, вроде бы я насмехаюсь над моим бедным другом, а у меня такого и в мыслях нет, тем более что я и сам без зубов. Я судорожно шарил в памяти, стремясь отыскать что-нибудь любопытное, и наконец произнес: — А другой мой приятель только что вернулся из Америки.
Глубокий вздох, и я смолк.
Но теперь мой собеседник как-то замкнулся в себе, оттого ли, что должен был следить за дорогой, или просто приуныл, потому что его друзья уступали моим по части путешествий, как и по части зубов, и я поспешил добавить:
