Карен Бликсен - Современная датская новелла
Поставив сковороду на газовую горелку, он бросил в нее камбалу и, не дождавшись, чтобы рыбина прожарилась, съел ее полусырой: снаружи — горячую, хрустящую, и холодную, с каким-то странным привкусом — внутри, но при том чудесную, освежающую. Прежде его всегда раздражали кости, но нынче он словно бы и не заметил их: крупные выплюнул в окно, а остальные попросту проглотил; задремал он с остатками пищи в зубах.
Когда он проснулся, на часах было четыре. Но он знал время и так, не глядя на циферблат. Часто стучало сердце, но это не испугало его, он другого не ждал. Сразу поднявшись с постели, он подошел к окну. Огромным черным грибом лежала внизу чаща шиповника; казалось, она всосала в себя всю кромешную тьму. Светло серели дюны, песок, дома, недвижное море отливало густой серо-бурой краской — в точности та же картина, что и минувшей ночью. Вилли глубоко вдохнул прохладный воздух. Казалось, он очнулся от смутного сна, в котором мелькали хмурый смотритель пляжа, закрытая почта, нудный отчет, прозрачный мешочек с шиповником, крупная свежая камбала. Но сейчас он не спит; с каждым вдохом, холодной сыростью щекотавшим легкие, он все явственнее это чувствовал — так какие еще нужны доказательства? Точно так же, конечно, не спал он минувшей ночью: короткий вскрик утопающего отдавался в его ушах столь же живо, как если бы звук оборвался мгновение назад. Против воли глаза влекло к тому месту, где в последний раз он видел ночного пловца, когда тот взметнул обе руки. Вилли тоже попробовал вскинуть руки тем же неловким жестом. Быстро опустил, но чуть погодя снова поднял их кверху. Долго стоял он вот так, вглядываясь во тьму, где не было ни души, никого, кто бы видел его или хоть сколько-нибудь о нем думал. Он уже научился отличать это странное бдение от своего состояния среди дня, когда он полагал, что бодрствует, но в действительности отсутствовал — словно, сбросив на время привычный облик, нанял вместо себя другого, похожего на него человека, чтобы тот вплоть до его возвращения улаживал все дела, кроме, конечно, единственно важных.
И вот наконец он вернулся: стоит во плоти в своей комнате, весь покрытый гусиной кожей, да только что будет завтра, что будет во все прочие дни? Может, со временем он постигнет искусство действовать в те короткие промежутки, когда вдруг вспрянешь ото сна будто ужаленный — так нынче сделал он единственно верное, из-за чего томился весь день, не понимая, что к этому влеклась его душа, что это и надо было сделать… Он шарил в кустах шиповника в поисках нитей; гадал, как лучше расположить к себе соседей и закончить отчет, и вдруг, в короткий миг озарения, когда под ним оседал песок и он рухнул в воду, его вдруг осенило: нужно вызвать жену.
Тове, жена его, куда пропала она? Да что там, еще, как всегда, при нем, хоть и где-то на обочине памяти: ходит, оправляет подушки, да и сама она вроде подушки, на которую можно откинуться, опереться, но когда-то — не так уж и много лет миновало с тех пор — она была для него средоточием мира, и он кружил вокруг нее, любуясь ею со всех сторон, ее одну видел, когда она была рядом, и опять же видел ее одну, когда ее не было с ним. В этот мир он и жаждет вернуться.
Заныли руки. Опустив их, Вилли почувствовал, как вздулись на них, будто вспухли, вены. Он обулся и вышел. Соседняя дача заслоняла маяк, но миганье его разносилось далеко по воде, хоть сам источник света и был скрыт от глаз. Сквозь тонкую подметку туфель ногу уколол камень; наклонившись, Вилли поднял его, чтобы кинуть на пляж: хоть какую-то весточку о себе подать. Камушек сверкал у него на ладони, ярко белея в прозрачной, как пластиковый мешочек, пелене лунного света. Вилли повернулся к дому и стал чертить камушком по бревенчатой стенке. Тонкая белая нить протянулась по ней. Вилли нарисовал на двери большой белый крест и вернулся в дом.
Но когда на другой день в солнечном пятне у окна выросла перед ним с чемоданами в обеих руках его жена Тове и о чем-то стала его расспрашивать, он не знал, что ей ответить. Он лишь силился вспомнить, что же она сказала — словно ничего и не говорила. Не потому, что он не узнавал ее голос, просто он вдруг услышал, как смиренно, как робко она с ним говорит, а ведь до этого дня он не видел в том ничего странного. Когда же случилось, как же сделалось это — мало-помалу? Было время, совсем по-другому звучал ее голос, теплый, задорный, чуть-чуть дразнящий, было время, когда при одном звуке этого голоса ему не терпелось схватить ее в объятья и без устали носить на руках, не терпелось вскинуть этот живой, трепетный голос к своему уху, слухом вобрать его в себя, допьяна опоить им слух и в блаженном чаду кружить по дому с ней на руках, чтобы разом рухнуть вдвоем где-нибудь в затемненном углу. Где же теперь этот голос, где же она сама? Долго разглядывал он ее. Конечно, за эти двенадцать лет она изменилась: кожа слегка поблекла, но прежняя стать сохранилась, да только что за платье на ней, пусть вполне элегантное, но из слишком плотной материи, какая ей совсем не к лицу, разве сравнится она с легкой, струящейся тканью, что была на ней в ту прежнюю нору, когда он носил ее на руках… Внезапно он вспомнил, что сам ходил с женой в магазин и выбрал это грубое платье.
Да, что же все-таки она сказала: «Как же ты тут проводил время, всегда один?» Ничего тревожного в этих словах, тревожен был лишь мятущийся, загнанный взгляд, пугливая, хоть и нарочито бодрая, интонация… Жена старалась взять тон, какой, ей казалось, ему угоден: со временем она научилась подбирать слова, всякий раз безошибочно вызывавшие привычную его тираду, мол, какой важной, утомительной работой он занят и как необходимы ему внимание и покой… Он догадывался, что у нее наготове следующая реплика, скорее всего, такая: «Смотри, не бери на себя слишком много!»
Она готова была еще больше съежиться, сжаться, сделать голос свой еще более робким, смиренным, если уж так ему это нужно, но сейчас ему нужно как раз обратное. Что же сказать ей такое, чтобы она вновь стала близкой, чтобы голос ее вновь достиг его слуха?
Ночью все казалось ему много легче. Может, и не надо с первой минуты менять повадку, все ведь в его руках, но нельзя и стоять так вот молча, не отвечая жене. До поры до времени лучше держаться, как прежде, чтобы хоть как-то сдвинуть разговор с мертвой точки, а уж найти нужные слова нетрудно, они сами просятся на язык, например: «Да что уж там, сама понимаешь, какое дело ни возьми, стоит только докопаться до дна, как тут же открываются новые бездны», и так далее в том же духе, однако он заметил, что прежний утомленно-небрежный тон ему не дается. Он пытался прокашляться, достаточно прокашляться для начала, как он привык делать, и все остальное пойдет как по маслу, но нынче горло словно пересохло, распухло, и звуки из него вылетали неясные, хриплые: за кашель их не выдашь никак. За эту неделю он отвык прокашливаться. Вилли наклонился, подхватил по чемодану в каждую руку, резко рванул их с пола и всей спиной ощутил, как напряглись жилы, — боль пробежала по ним, как спущенная петля по вязанью.
— Давай распакуем вещи!
Ночью его разбудило странное чувство, нет, не сердце, во всяком случае, не приступ; конечно, сердце стучит вовсю, но не от волнения, страха, а словно бы от избытка сил. Свободно и легко на душе, и, кажется, все в его власти — даже попросту подойти к жене и сказать все, что должно быть сказано. Он еще полежал немножко, полной грудью вдыхая воздух: давно уже не чувствовал себя таким молодым и сильным. Да, он молод и полон сил, а что он будто вошел в года и обрел степенность — всего лишь плод самовнушения и привычки, надо просто подойти к жене и сказать: «Встань, дай мне руку, выйдем из дома, смотри, какая красота на дворе, воздух напоен ароматом шиповника, слышишь нежный запах его, пойдем, поплаваем в море, только поплывем нагими, море светится нынче, пусть это будет наш золотистый заплыв при луне».
Как странно, что раньше такое не приходило на ум, должно быть, он много лет томился в оковах сна. Рывком спустив ноги на пол, он подошел к Тове, ласково потормошил за плечо. Постоял у кровати, любуясь сонным детским ликом жены, освещенным луной; волосы темной волной разлились по подушке, в чуть приоткрытом рту поблескивали белые зубы. Она встрепенулась, в сонном дурмане пугливо уставилась на него.
— Что, что такое? — простонала она.
Он присел на край кровати, стиснул ладонями ее руку. Она растерянно оглядывалась вокруг, то хватаясь за его руки, то отталкивая их, словно не совсем понимая, что делает.
— Успокойся, — улыбнулся он, не отпуская ее руки, — просто мне хотелось поговорить с тобой.
— Да что же все-таки стряслось?..
— Послушай, что, если нам пойти прогуляться в свете луны?
— Так вот сразу? Который час? Кажется, темно на дворе…
Повернувшись к окну, она откинула с глаз прядь волос.
— Сейчас только четыре.
Он даже не глянул на часы, просто знал, что сейчас четыре. А она, уже слегка отряхнув сон, на миг прижалась к мужу.
