Ирина Муравьева - Шестая повесть И.П. Белкина, или Роковая любовь российского сочинителя
Он сразу проснулся. Сон был безобразным. Он быстро затряс головою, как будто хотел, чтобы сон этот выпал. Нужно было вставать, идти на службу, но не было сил. Вечером заехал Мещерский. Безо всяких церемоний зайдя в комнату, где Иван Петрович, нечесанный и небритый, в халате, лежал и пытался заснуть, Мещерский ему широко улыбнулся. Секрет его однообразной улыбки заключался в большом промежутке между крупными передними зубами: от этого вот нарушенья улыбка казалась всегда привлекательной.
– Есть случай тебе познакомиться с нею, – сказал он и стал вдруг серьезным. – Представь себе только, что князь дает бал! В пользу каких-то почтовых служителей. Да нам-то не все ли равно: пусть и в пользу! Поедем вдвоем. У меня приглашенье.
Приятель его подскочил, как безумный.
– Ты шутишь?
– Какое! – воскликнул Мещерский. – Пропал ты, как швед под Полтавой, Ванюша!
Говорят, что в первой трети XIX века все молодые дворянские люди сходили с ума от политики. Кружки и закрытые тайные общества. Не то все масоны, не то декабристы. Рылеев с Волконским, Бестужев с Марлинским. Не верьте, не верьте вы этим ученым! Балы, маскарады и всякие праздники – вот жизнь молодежи во все времена! И чтобы погромче гремели оркестры! И чтобы атласная белая ручка лежала в ладони твоей, словно голубь! И чтобы какой-нибудь там поцелуйчик, безешку, какую ни есть, с нежных губок сорвать незаметно средь шумного бала! Какая республика? Что за монархи? Зачем это вдруг, когда всем умирать? Так дайте пожить, поплясать до упаду и ручку атласную, голубя этого, так зацеловать, чтобы даже перчатка размокла, как будто попала под дождик!
Короче: вы глупостям этим не верьте. Вам скажут, что, мол, и сейчас в головах – политика да идеалы устройства. А это – клянусь вам – одна ерунда, одни только взрывы ненужной энергии. Всем хочется славы, да денег, да женщин. И денег побольше, поскольку она (голодная женщина!) – хуже акулы.
До назначенного благотворительного бала в пользу инвалидов, служивших в почтовом ведомстве, оставалось девять дней, и все эти дни Иван Петрович провел словно в сильном чаду. На службу ходил он, однако, исправно. Деньги, присланные маменькой из деревни, потратил на новое платье. За два дня до праздника посетил самого лучшего московского куафера, к дому которого стояли кареты в два ряда, пришлось дожидаться. И день наступил. Вечером в девятом часу за ним заехал Мещерский, надушенный и разряженный до невозможности. Иван Петрович, похудевший за последние две недели, в белой рубашке со стоячим, тугим, накрахмаленным воротником, темно-синем, зауженном по последней моде фраке и пестром галстуке, имевшем вид легкого шарфа, обвязанного вокруг шеи, бегло взглянул на него и странно, словно Мещерский был мальчиком, а сам он – седым стариком, усмехнулся.
Слегка розовел хрупкий мартовский вечер. Проехали мимо какого-то дома, с которого только что счистили краску, и дом стоял будто бы голый, стыдился. В душе ощутив с этим домом родство, он вспыхнул и снова взглянул на Мещерского. Мещерский поцокал слегка языком, желая хоть как-то подбодрить приятеля.
– Представлю тебя. Ты, гляди, не зевай.
– Не буду.
– Ну, то-то. Приехали!
По пылкому нетерпению молодости они приехали одними из первых. Княгиня еще не выходила, а князь Ахмаков в парадной гостиной беседовал неторопливо с широкоплечим полковником, волосы надо лбом у которого были мелко-кудрявыми и разложенными на прямой пробор двумя выступающими надо лбом бараньими валиками. Полковник хрипел. Голос у князя Ахмакова оказался тонким и мелодичным, почти как у женщины. В креслах у окна какая-то немолодая дама оживленно и неестественно, стесняясь того, что так рано приехала, шепталась с пунцовой от робости дочерью. Завидев вошедших, князь Ахмаков извинился перед собеседником и, прервавши на секунду разговор, удивленно приподнял брови, явно не узнавая Мещерского. Однако не подал и виду, пожал крепко руку и тут же глазами, как черными стеклами, блеснул на Ивана Петровича.
– Сосед по имению. Белкин, – сказал, чуть смутившись, Мещерский. – Недавно в столице. Любите и жалуйте.
– Да, да, непременно, – с учтивой улыбкой сказал князь Ахмаков. – Жена сейчас выйдет. Она приболела немного сегодня.
Ивану Петровичу показалось, что князь Ахмаков вспомнил, как он, Иван Петрович, едва не сломал себе ноги, сбегая и прыгая через ступени, чтоб только еще раз взглянуть на княгиню, и лишь положенье хозяина дома сдержало его: он с трудом промолчал. Ивана Петровича бросило в жар.
– А, вот и она! – молвил князь.
Княгиня Ахмакова в белом платье на бледно-розовом чехле, с бриллиантовой диадемой в высоких черных волосах, безжизненно зажав в левой руке сложенный веер, а правой механически и рассеянно поправляя прическу, вышла в гостиную. Взгляды присутствующих обратились к ней, она улыбнулась и сразу же приблизилась к смущенной немолодой даме с пунцовой от волнения дочкой.
– Я рада, Катишь, – глухим и хрипловатым голосом, который Иван Петрович слышал впервые и который сразу околдовал его, сказала княгиня. – Давно бы так, право. И Маше пора выезжать. А то все в деревне, в деревне…
– Твоя правда, Оленька, – просто ответила ей немолодая дама, сразу же успокоившись. – В деревне, конечно, расходы поменьше…
Княгиня обеими руками пригнула к себе голову краснеющей молодой барышни и в лоб поцеловала ее. Потом расцеловалась с матерью. В соседней с гостиной, большой зале, где предполагалось быть балу, послышался шум, голоса, шорох платьев.
– Ну, надо идти, – со вздохом сказала княгиня. – А я нездорова сегодня. Мы после с тобой обо всем потолкуем.
Она повернула голову на очень высокой, тонкой шее, и ее бирюзовый взгляд упал на Ивана Петровича. Он низко, точь-в-точь как в театре тогда, поклонился. Княгиня чуть сдвинула темные брови.
– Позволь, душа моя, представить тебе Белкина Ивана Петровича, – мелодично пропел князь Ахмаков. – Недавно приехал сюда из деревни. А пляшет, наверное, как сам Аполлон!
И князь засмеялся визгливо, как женщина. Иван Петрович не понял, шутит ли он или же говорит всерьез. Княгиня протянула ему невесомую руку в длинной белой перчатке. Дрожащими губами Иван Петрович поцеловал ее.
– Ивану Петровичу нетрудно будет доказать нам сегодня свое искусство, – усмехнулась княгиня.
– Позвольте же мне пригласить вас тогда… – прерывистым голосом сказал Иван Петрович.
– Постойте, взгляну. Может, что-то осталось…
Она достала крохотную перламутровую книжечку на золотой цепочке, сощурившись, посмотрела в нее и вновь перевела глаза на Ивана Петровича.
– Остался один только вальс. Остальное разобрано.
– Позвольте позвать вас на вальс, – сказал он, не слыша себя.
Вальс шел вторым после бесконечного полонеза танцем. Огромная зала была полна народу. Ивану Петровичу представилось, что в ней, должно быть, собралось не меньше двухсот человек. Но все эти люди сливались в одно как будто немного дрожащее пламя. Она была в самом нутре, в глубине, откуда и распространялся огонь, который их должен был всех уничтожить. Иван Петрович чувствовал этот огонь кончиками своих оголившихся нервов, но было не страшно, а весело, словно он жил только ради вот этого дня.
Раздались первые, словно бы неуверенные еще, словно бы нарастающие под силой ветра звуки вальса. В этих звуках не было ни веселья, ни праздника, в них было раскрывающееся прямо на глазах, как в рассветной мгле раскрываются стыдливые бутоны, томление будущей страсти, и страх перед нею, и даже тоска. Княгиня Ахмакова подняла безжизненную худую руку на плечо Ивана Петровича. Рука ее была так легка, что другой человек, может, и не почувствовал бы вовсе ничего (ведь трудно бывает почувствовать, скажем, как вам на плечо сел ночной мотылек!), но речь ведь идет не о ком-то другом, а только о нем, нашем скромном герое: а он ощутил, как сквозь плотную ткань прожгли его эти бескровные пальцы.
Они были третьей парой, вошедшей в круг. Иван Петрович и в самом деле, несмотря на свое деревенское воспитание, неплохо вальсировал, а сейчас, когда руки его сжимали ее хрупкую талию – столь хрупкую, что страшно было, – сейчас он летел, не касаясь паркета, и рядом летела княгиня Ахмакова. На бледном лице ее не проступило ни капли румянца, как будто бы танец не стоил ей вовсе трудов и усилий, как будто ей проще летать, чем ходить. Глаза ее вдруг изменились: туман их рассеялся. Княгиня Ахмакова, не отрываясь, смотрела на самое дно испуганных зрачков Ивана Петровича, и блеск его взгляда смешался с ее, как может смешаться блеск моря и неба, когда поднимается шторм.
Оркестр замер. Они остановились неподалеку от скромно сидящей у стены, немолодой, приехавшей из деревни родственницы княгини, рядом с которой, как пришпиленная, сидела ее красная застенчивая дочка.
– Мерси, – сказала княгиня Ивану Петровичу.
