Пирамиды - Виталий Александрович Жигалкин
«Я, может, просто мизантропка, — вяло думала она. — Может, я вообще не могу прощать людям слабости…»
Несколько раз Николай хотел ее обнять или поцеловать: крепко хватал рукой за шею и притягивал к себе. Она, уставшая и совсем опустошенная, отталкивалась от него и тихо говорила:
— Не надо, Коля. Не надо. Хорошо?
Он обиженно сопел.
Светила луна. Изредка покойно попискивала то ли мышь, то ли птичка. Тасе хотелось спать, и она повернула к общежитию. На опушке леса Николай сорвал цветок, весь серый в потемках, для чего-то понюхал, протянул его ей, спросил:
— Надо?
Тася взяла цветок, поблагодарила. Тогда он нарвал ей целую охапку их.
— Не знаю, — небрежно сказал он, — что девчата в цветах находят?
— Просто они красивые, — ответила Тася.
Цветы пахли по-осеннему, чуть уловимо и так, словно они излучали остатки тепла. Тасе вдруг стало немножко грустно. Но это длилось только миг, а потом прошло.
— Мы завтра увидимся? — спросил ее Николай, прощаясь.
— Не знаю, — сказала она и больше ничего не прибавила.
Дома она сразу же разделась и легла в постель. Ноги гудели и ныли, как будто она только что прошагала по меньшей мере сотню километров. Но сна не было. Она лежала, заложив руки за голову и, казалось, ни о чем не думала. Какие-то комнатные воздушные потоки донесли до нее запах цветов, брошенных на стол, и неожиданно снова стало грустно. Перед глазами возник Николай и эта грусть, и он, и цветы — все странно перемешалось в груди, и она подумала:
«А Николай, должно быть, славный. Только огрубел он здесь. И работа у него такая….»
И ей вдруг показалось совсем-совсем простым заставить его учиться, сделать культурным, обаятельным…
«Ведь он же любит меня», — подумала она.
Она в волнении встала, походила по комнате, машинально сунула в банку с водой цветы, снова легла. Мысли запрыгали, закрутились: то она решала сама заниматься с ним, чтобы он потом экстерном сдал экзамены, то подбирала какие-то курсы, и еще она мечтала о театре.
«Театр — каждую субботу».
Все пока было неопределенным, запутанным, но Тася, закрыв глаза, убежденно шептала себе, что бояться нечего и что теперь ее жизнь станет насыщенной, интересной.
Засыпая, она уже почему-то представляла Николая в смокинге, с белым платочком в нагрудном кармане. И он улыбался…
На другой день она пригласила его к себе в комнату. Был уже вечер. Тася показывала ему альбом с набором репродукций из Эрмитажа, объясняла картины, а он почти не слушал ее и все пытался погасить свет. А когда увидел «Союз земли и воды», то откровенно и коротко заржал. Тася захлопнула альбом.
— Тебе неинтересно слушать меня? — спросила она.
— Интересно, — сказал он и снова щелкнул выключателем настольной лампы. В потемках он поймал ее руку, вцепился за талию. Она вырвалась. Он опять поймал ее, схватил раскоряченными пальцами за грудь, сдавил. Было больно и противно. Тася отбежала к двери, распахнула ее.
— Иди домой. Ты невыносим, — глухо сказала она.
Николай не появлялся почти неделю. Потом пришел снова, пьяный, демонстративно держа в руке бутылку вина, и долго говорил о том, что-де она брезгует им, рабочим парнем.
— Я работяга! — несколько раз со странно обидной интонацией произнес он.
Ей стало жалко его. Она сказала:
— Коля, иди спи. Все будет хорошо.
Он вдруг грохнул об стол бутылкой яблочной наливки и стал уговаривать ее выпить с ним. Волосы у него растрепались, глаза блестели. Он был страшен. Она взяла стакан — он наполнил его. Она пригубила и хотела отставить, но он грубо сказал:
— Нет, все пей. Это же наливка. Специально…
Она хлебнула еще. Он подтолкнул ее локоть, хрипло рассмеялся. Зубы клацнули о стакан. Она поперхнулась, отставила стакан. Есть было нечего, кроме хлеба.
Он мял пальцами мякиш и смотрел на нее чуть-чуть исподлобья, в неприятном раздумье. Тася съежилась.
— Уйди, — сказала она.
Он вдруг надвинулся на нее, сгреб, впился холодными липкими губами в ее губы и повалил на кровать. Затрещало платье, ногтем он больно, до крови, поцарапал ей ногу. Она вывернулась, ударила его и, разъяренная, стала бить чем попало: туфлей, тарелкой, потом замахнулась бутылкой. Он струсил и попятился к двери.
— Духа чтоб твоего… ясно!
— Дура! — сказал он и вычурно выматерился…
Через три дня его автоколонна неожиданно уехала.
А в поселке вдруг пошли разговоры о том, что-де с уехавшими шоферами она целый месяц денно и нощно кутила, ходила по рукам. А один раз будто бы в своей комнате плясала перед ними на столе совершенно голая.
— Только туфли на высоком, а вся-вся — в чем мать родила…
IX
А поселок за лето заметно изменился, стало больше машин, шума, пыли на дорогах. К станции навезли горы железа. Почти на глазах отстроился двухэтажный каменный дом, за которым так и осталось потом гордое название «Восьмиквартирный», выросло несколько мшистых срубов, появилась целая колония грязно-зеленых вагонов, загнанных в специальные тупики. На окнах вагонов непривычно виделись тюлевые занавеси, из покатых крыш торчали гнутые-перегнутые железные трубы, чумазые ребятишки обжито играли в прятки под колесами.
— Было тихо, — монотонно бурчала как-то вечером Наташа, — а теперь жди пьянки, драки… Начнут привязываться…
Голос у нее был слабый, и Тася зачастую не могла понять, что она говорит.
— Кто привяжется? — переспрашивала она.
— Кто-кто… Вербованные. Вчера один залил шары — и ко мне: «Девушка, люблю…» Так я ему такую любовь!.. Не на таковскую, говорю, нарвался…
— А может, он на самом деле влюбился? — задумчиво улыбалась Тася.
— Нужна мне его любовь. Добра-то… Знаю я мужиков — все жеребцы.
Жили они сейчас вместе, так как Тася еще в начале учебного года уступила комнатку одной приезжей семье, но вдвоем им ничуть не было веселее, чем в одиночку. Наташа вечерами только и делала, что сотни раз и подолгу бессмысленно перекладывала в чемодане свой небогатый гардероб или молча вышивала фантастически уродливых зверушек в однообразно ржавых и серых тонах. По всем стенам были развешаны эти безобразные полузайцы-полумедведи. Два толстых асимметричных зверя украшали облезлое, страшно искажавшее изображение, зеркало, в которое Наташа никогда не смотрелась, разве лишь всего раз в тот день, когда у нее на скуле вызрел фурункул.
— Эх, Наташа, — говорила порой Тася. — Знала бы ты, как я хочу, чтобы поселок быстрее разросся! Чтобы приехали новые люди, молодежь,
