Владимир Гриньков - Помеченный смертью
– Вы ведь занимались этой сделкой.
– Какой сделкой, – не понял Бородин.
– Ракетными комплексами.
Ему-то какое дело? Бородин обернулся и взглянул на собеседника. И когда увидел глаза – вдруг все понял. Этот человек ничего не говорил просто так. И про комиссию сказал не от того, что так уж сильно переживал. Бородин даже умерил шаг, но тут же оглянулся – их нагоняли другие люди, покидающие кладбище.
– Комиссия – из-за этих ракетных комплексов? – шепотом спросил Бородин, чувствуя тягучую и нехорошую боль в сердце.
– Официальная причина – смерть Григорьева. Придет новый министр, перед тем надо разобрать дела.
– Значит, никак не связано со сделкой?
– Мне был звонок, – сказал замминистра, и ничего больше не добавил – от кого звонок, о чем говорили, но эта короткая фраза все объяснила Бородину.
Григорьев прикрывал сделку и гарантировал, что все будет в ажуре.
«Пока я буду жив», – уточнял и смеялся. Не знал, что умрет очень скоро – на пыльном асфальте у дома очередной любовницы. Теперь – он мертв, и те, кто чувствовал себя ущемленным, вдруг воспряли духом. Бородин знал, как это делается. Комиссия, землю носом не роют, так, просто бумажки перебирают, разбирают дела, и вдруг совершенно случайно – ах, какая жалость, мосье Бородин! – набредают на упоминание о странной сделке с секретными комплексами. Так это ваши дела, мосье Бородин? Ай-я-яй! Нехорошо, очень нехорошо. Извольте-ка вот сюда, на нары. А как же вы хотели? Бизнес надо вести честно. Вот у нас есть как раз на примете честные предприниматели – на сцену наконец выступают люди, которые до поры пребывали в тени, но которые, если разобраться, все это и организовали: и убийство главного опекуна сделки Григорьева, и комиссию эту странную с непонятными полномочиями, – так вот эти честные предприниматели и займутся сделкой вместо вас, мосье Бородин.
У него лицо, наверное, стало совсем страшное, потому что замминистр вдруг спросил испуганно:
– Вам плохо?
Вопрос прозвучал вскриком, и охранники тут же подскочили. Бородин уже почти не держался на ногах, и его усадили на лавочку у чьей-то могилы. Один из охранников тренированно разжал зубы Бородину, вбросил в рот таблетку.
– Под язык! – скомандовал и сделал строгое лицо.
Мимо шли люди, оглядывались, но никто не остановился. Замминистра не ушел, маячил рядом, и вдруг Бородин понял все. Этот человек пошел ва-банк. Здесь, на глазах десятков людей, он оставался с Бородиным. Готов был помочь и ясно это демонстрировал. Потом, после всего, он уйдет из министерства. Наверное, все просчитал и вычислил, что в отсутствие Григорьева ему в кресле не усидеть. И его шанс – вот эта сделка, если удастся ее спасти, то Бородин этого человека обязан будет отблагодарить. Простая арифметика.
– Я не очень во всем этом разбираюсь, – произнес тихим голосом Бородин. – Что, по-вашему, можно сделать?
– Я слышал, что отгрузка продукции уже произошла, – сказал вместо ответа замминистра.
– Да.
– И комплексы уже в пути.
– Да.
– Сколько им потребуется времени на то, чтобы пересечь границу России?
– Это произойдет дней через десять.
– Значит, все в наших руках. Занимайтесь спокойно своими делами. Я ухожу на больничный. Десять дней – не такой большой срок.
– А комиссия?
– Комиссия пусть работает, – усмехнулся замминистра. – У них дел невпроворот. Бумажки пусть перебирают, изучают состояние дел…
– А наши комплексы? – не выдержал Бородин.
– Все бумаги у меня в сейфе, к ним не подступиться. А нет бумаг – нет и повода поднять шум. Через десять дней я выйду на работу, комиссия наконец заполучит документы по этой сделке, а груз уже пересечет границу. Финита ля комедия.
Бородин, воодушевленный уверенностью собеседника, засмеялся.
– А в министерстве больных, наверное, не очень-то привечают, а? – спросил он.
– Я и не собираюсь там задерживаться. Давно хотел уйти, а уж теперь после смерти Вячеслава Даниловича…
Значит, Бородин не ошибся по поводу этого человека. Оборвал смех и сказал уже серьезно:
– Я давно искал классного специалиста для нашего представительства в Вене. Туда нужен хороший руководитель, настоящий дока.
Сделка состоялась. Бородин поднялся. Охранник вопросительно заглянул ему в глаза.
– Все хорошо, ребята, – сказал Бородин. – Отпустило. Едем.
Он действительно чувствовал облегчение. Григорьев уже не мог ему помочь, но, даже не ожидая помощи, можно было сделать так, чтобы Бородину хотя бы не мешали. Главное, руки не опускать, бороться. На каждый выпад против него – контрвыпад. Так он решил.
Он не знал, что своим решением сам себе выносит смертный приговор.
29
Бородин с кладбища не поехал ни в офис, ни домой. Водитель, когда Бородин сел в машину на заднее сиденье, обернулся и вопросительно посмотрел – куда едем, мол. Бородин хотел привычно сказать «в офис», но вдруг, неожиданно для самого себя, замешкался. Он сейчас был как маленький ребенок – когда малышу плохо, он непроизвольно тянется к тому, кто может сделать ему хорошо, успокоить, погладив осторожно по волосам.
– В клинику! – сказал Бородин. – К Морозову.
У доктора он уже давненько не бывал. Первое время не мог понять, почему тяготится обществом этого человека, пока не догадался – тяжело общаться с тем, кто, как кажется, знает о тебе больше, чем ты даже сам знаешь. Плавно течет разговор, веки собеседника приопущены, он слушает тебя, не перебивая, и иногда даже кажется, что подремывает, но вдруг – быстрый взгляд, и в том взгляде – превосходство человека, знающего о тебе все. В такие мгновения Бородин едва удерживался, чтобы не поежиться от подступающего внезапного холода.
Но сегодня он не мог противиться. Хотелось вернуть душевное спокойствие, а Морозов это умел делать, и Бородин этого хотел, потому что чувствовал, что силы на исходе, еще день или два, и он сорвется.
Морозов встретил его так, будто только вчера расстались. Не спросил, куда это его пациент запропастился, вообще ничего не сказал. Показал на кресло напротив и приветливо улыбнулся. От его улыбки, улыбки человека, знающего, как помочь людям, Бородину стало легче. Он сел в кресло, устало вытянул ноги. Узел его галстука был завязан неплотно и съехал набок, отчего казалось, что Бородин находится в подпитии, но глаза, если в них заглянуть, были полны тоской и печалью. Морозов заглянул – и все сразу понял.
– Все будет хорошо, – сказал он мягко.
Бородин промолчал.
– Но сначала расскажите, что было плохого в вашей жизни за последнее время.
– Нормально все. Обычные заботы…
Бородин вдруг оборвал фразу, потому что понял, что говорит не то. Морозов терпеливо ждал.
– Григорьева убили, – сказал Бородин. – Вы знаете?
– Да.
Теперь Морозов знал причину. Григорьев. Они, кажется, были друзьями. Давно знакомы и, возможно, какие-то общие интересы.
– Я вам сочувствую, Андрей Алексеевич. Тяжелая потеря.
– Бессудно и нагло! – вдруг воскликнул Бородин. – Как кабана на охоте – р-раз, и подстрелили!
Морозов вскинул голову и посмотрел на собеседника долгим взглядом. Он неправильно понял поначалу Бородина, оказывается. Не о Григорьеве самая большая печаль, о себе. Прорвалась неуверенность, до сих пор тщательно скрываемая. Богат и знаменит, но вместе с тем уязвим. Не чувствует себя в безопасности. Морозов стремительно выстраивал в голове схему. Итак, боится и примеряет судьбу убитого Григорьева на себя. Имеет на то основания, его бизнес непрост и явно вреден для здоровья. Твердо усвоил простую истину – человек человеку волк, каждый сам борется за собственную жизнь, и происходящие вокруг него события подтверждают истинность усвоенных постулатов ежедневно. Значит – незащищенность. Это раз, запомним. Дальше идем. Незащищенность – само это чувство тем вызвано, что нет стабильности и даже надежд, что эта стабильность когда-нибудь наступит. Это – второе. И, если разобраться, самое главное. Значит, в этом направлении надо с ним поработать. Заложить мысль, что все образуется. Начать с Григорьева и перекинуть мостик к нему, Бородину.
– Все образуется, – сказал Морозов. – Мертвых уже не вернешь, а история их жизни – это опыт для нас, живущих. С каждой смертью, с каждой новой потерей мы становимся мудрее…
Он, конечно, сам не верил в то, что говорил. Больше того – понимал, что несет полную чушь. Но сейчас у него была задача не убедить, а оплести липкой паутиной слов растерянную, а потому податливую душу. Вязь слов обволакивает рассудок, замедляет бег мыслей, усыпляет, и самые тяжелые минуты человек пребывает не в страданиях, а в полусне, и когда он полностью теряет контроль над собой и становится безвольным, его можно вновь вывести на дорогу жизни, но уже своим путем, огибая опасные места, эти черные промоины памяти, в которые так страшно заглянуть.
Бородин прикрыл глаза и слушал плавно текущую речь доктора. Он казался спящим, да с ним действительно что-то происходило – мышцы лица расслабились и морщины исчезли, будто невидимый художник закрасил их быстрыми точными мазками. Морозов знал свое дело.
