Радуга - Пранас Трейнис
— Тс-с! Не квохчи. Полон двор чужих!
Швецкус поднял бабу с навоза и вынес на двор. Уле вдруг голову откинула, пустила изо рта белую пену, а Яцкус, пробираясь через гущу людей, застонал:
— Одна беда — не беда. Стасе, Стасите. Беги сюда, девочка. Давай спасать, пока еще можно, живую. О неживых, может, люди добрые позаботятся.
И кряхтя да постанывая, поволок жену в избу... Вскоре оттуда вывалился староста Тринкунас с Гужасом да обоими полицейскими и заявил босякам, что у Швецкувене апоплексический удар, со Швецкусом не столкуешься, а Йокубас пьян после вчерашнего, так что просим добровольцев пойти в хлев, вывести лошадей, запрячь и увезти покойников в их родные места.
Босяки-мужики хотели было повиноваться, но жена Умника Розалия от имени всех баб сказала:
— И не думайте! Разве вы не люди? Разве Алексюс с Пятрасом — бревнышки какие-то, чтоб мы их грязных да чумазых матерям отдали? И не в гробах, а брошенных на сани! Один-то ведь скрючился, а другой раскорячился? Где ваша совесть? Ироды!
— Делайте, как знаете! — сказал Тринкунас и удалился вместе с Микасом и Фрикасом.
С босяками остался лишь Гужас, озабоченный, но молчаливый.
Взялись за дело босяки по команде Розалии. Дети поленницу Швецкуса разобрали, в баньку охапками тащили да огонь в каменке разводили. Мужики брали доски из штабеля возле гумна и на козлы ставили. Одни резали, другие стругали — мастерили гробы для Пятраса и Алексюса. Девочки — и те получили работу. Обходили дворы, собирали хлеб для поминок. Кто дал краюху, кто ломоть, а кто и целый каравай — как сердце подсказывало. Вскоре на крыльце амбара выросла целая хлебная гора.
— О-хо-хо!.. — вздыхал Гужас, взволнованный таким единством босяков.
Из двери снова появился Швецкус. С топором. Шел он по двору, низко опустив голову. Возле гробовщиков остановился и негромко спросил:
— А для кого, ребята, этот второй гроб? Для Пятраса же, — ответил Мейронас.
— Можно и для Пятраса... А как же Блажис, неужто ничего не знает еще?
— А чтоб тебя нелегкая! — сказал Умник Йонас. — Вы же свояки, рассчитаетесь.
— Не переживай, Швецкус. Господин Гужас засвидетельствует, что мы из твоих досок для его батрака домик сколотили, — добавил Кратулис.
— О-хо-хо, — вздохнул Гужас.
— Я не переживаю. Я за правду страдаю. У Блажиса-то дубовые доски припасены. Хорошему батраку и гроб хороший нужен...
— А твой Алексюс тоже был неплох.
— Неплох. Только маленький, силы Пятраса покамест не набрал, — пожаловался Швецкус, закрывая за собой дверь хлева.
— Тьфу! — дружно сплюнули босяки.
Во двор ввалилась толпа богомолок. В хлеву заверещали куры, словно душонки, поджариваемые в преисподней. Двойняшки Розочки стали творить заупокойную молитву. А начальница богомолок Катиничя, глядя на два белоснежных гроба, запричитала:
— Вот и сбылись слова монаха. Содом и Гоморра настали.
— Да катитесь вы!
Но тут босяки вместе с богомолками рты разинули. Из хлева вывалился Швецкус с окровавленным топором и полной корзиной обезглавленных кур:
— Мы с Йокубасом обсудили. Говорим, пускай будет и наша доля в поминках Алексюкаса.
И поставил корзины возле горы хлеба.
— Иисусе, дева Мария! У тебя в голове помутилось, человече? — придя в себя, дружно охнули Розочки, но Швецкус гордо поднял руку:
— Много берущих, мало — дающих. Где мое не пропадало.
— Кто твоих кур есть будет, протестант ты проклятый! Первый день великого поста ведь! Мякина у тебя в голове?
— Видит господь — совсем из головы вылетело, — охнул пристыженный и приунывший Швецкус.
— Радуйся, что быка не зарубил, — сказал Горбунок.
— Стыд и срам, безбожник, в такой час шуточки шутить.
— Мой стыд в мешок, а сам за него скок!
Швецкус не знал, что тут еще сказать. Побрел в избу, потому что в ворота уже входил похоронщик Людвикас Матиёшис.
— Будьте здоровы, которые живы!
— Здорово, сват костлявой!
— Чего ждете, почему покойников в баню не везете?
— Еще не натоплена, дядя. Еще угару много.
— Везите! Покойники не угорят, — сурово сказал Людвикас и поплелся к баньке. Мужики побежали к гумну, запряглись в сани. Дети толкали, мужики за оглобли тащили... Мейронас один взял из саней Алексюса и сидящего внес в баньку. А вот Пятраса Умник Йонас с Кратулисом и Петренасом едва-едва затащили. Алексюса усадили в угол на верхний полок да подперли палками. Пятраса уложили на нижний... Тогда Людвикас всех мужиков выгнал на двор и, плеснув три ковша воды на каменку, выскочил сам, уселся на порожке и задумался: руки-то трясутся, как придется покойников брить, ни капли не выпив.
Мечтам Людвикаса было суждено сбыться. Горбунок сунул ему под нос поблескивающую бутылочку.
— Розалия, подмени меня, старика. Плесни еще три ковшика, чтобы бороды отмякли, — повеселев, скомандовал Людвикас, а когда Розалия послушно исчезла за дверью, торжественно изрек: — Дай боже тебе, Кулешюс, легкую смерть, а этим двоим — жизнь вечную.
И шибанул о локоть донышко бутылки. Обхватил губами горлышко, но глотнуть не успел. От страшного вопля содрогнулась банька. Розалия, хрипя, метнулась из двери, сшибла с порога старика, а сама носом в сугроб ткнулась. Из баньки белыми клубами валил пар. Людвикас кое-как встал и спросил:
— Чего там, Розалия?
— Иисусе.
— Да чего, говори?
— Алексюс выпрямился. Пятрас скорчился. Иисусе! Оба дышат!
Стасе стрелой влетела в баньку. Вслед за ней все бы побежали да баньку разнесли, но Людвикас прогремел адским рыком:
— Стойте! Вон! Воздуху и свету! — и сам с бутылочкой в руке исчез в облаке пара.
Все замолчали, потеряв дар речи. Вскоре Годвикас вышел и сурово сказал:
— Мне тут больше делать нечего. Оба покойника живы. Зовите доктора.
— Зигмас! Одна нога тут, другая там! — крикнул Горбунок.
Катиничя вместе со всей стаей богомолок перестала молиться. Сама не знала, что делать. Плакать или смеяться. Целоваться или плеваться. Чудо господь бог прислал в Кукучяй, или дьявол — шутку?
— Господи, что теперь
